— Денис, мы едем к Ржевскому, — сказала она твердо, когда он был почти собран. Сама она надела полосатый редингот и велела приколоть шиньон побольше и попышнее, с локонами, выпускаемыми на грудь.
— Как, уже?.. — растерялся Нерецкий.
— Да, необходимо. Иначе — хуже будет! Ты же увяз в этом деле, как в смоле! Надо! — выкрикнула она. — Чтобы сам, добровольно! Денис, милый, не бойся, все уладится…
И тут на язык пришли те самые слова, которых он, видимо, ждал:
— Я не дам тебя в обиду! Я позабочусь обо всем! Я найду способ тебе помочь!
Что это будет за помощь — Александра понятия не имела.
Ржевский был дома, но собирался уезжать.
— Четверть часа у меня еще есть, — сказал он. — Пройдем в кабинет. Тебе, Нерецкий, надо подготовиться к серьезным разговорам.
Александра не справилась с собой — припала к жениху, крепко обняла.
— Сашетта, ну что за бурные страсти? — поморщился Ржевский. — Идем с нами, вам тоже это будет любопытно.
Он оказался прав — речь сразу пошла о членах ложи «Нептун» и связанной с ней ложи «Аполлон», причем сенатор пытался подготовить приятеля к вопросам о братьях, в эти ложи входящих, об их латинских именах, званиях и обязанностях, а Нерецкий, увлекшись и позабыв о беде, пытался толковать о высокой миссии масонских лож и царстве общего благоденствия.
— В твоих рассуждениях есть одна неувязка, — сказал Ржевский. — Поэтому ты ими, сделай милость, ни с кем и нигде более не делись столь пылко. Допустим, есть вселенское благо, которому служит «Нептун» вместе с прочими ложами шведский системы. Допустим, для торжества идеи этого блага неважно, кто в котором государстве живет и кто какому государю служит, ибо есть вера и добродетели, а они границ не признают. Допустим. Но как так ловко получается, что вселенское благо покровительствует одной лишь Швеции? Для нее оно, выходит, есть, а для нас, убогих, вселенского блага нет и не предвидится? Какую бы глупость ни затеял шведский Густав, вселенское благо на его стороне, а разумные решения нашей государыни противоречат вселенскому благу? Когда я вижу такое недоразумение, то первая мысль — а не выдумал ли кто это благо, чтобы морочить головы простакам?
— Не хотите ли вы сказать, что в ложах людям лишь морочат головы? — обиделся Нерецкий.
— Я хочу сказать, что ложа «Нептун» служит не высоким идеям единения человечества, а политике шведского короля, сколь бы глупа эта политика ни была. Братья из этой ложи поставили искусственную систему иерархии превыше всего — тут-то они и попались… Перепутать иерархию с прекрасной идеей — это еще нужно было умудриться… особливо весной, когда стало ясно, что войны не избежать… Или тут не ошибка? — вдруг спросил Ржевский. — Или это как-то связано с денежными суммами, которые поступали из Швеции? А? Вроде тех, которые прибыли после того давешнего визита шведского короля?
— Я не знаю… — понурившись, отвечал Нерецкий. — Я тех денег не получал…
Александра поняла, что ответ уклончивый.
— Естественно. Ты и бескорыстно мог дров наломать. Итак — ты готов рассказать все, что знаешь о шалостях «Нептуна»?
— Я много не понимал…
— Но ты ведь сам пришел ко мне в страхе, осознав, что действия «Нептуна» уже становятся прямым предательством. Осталось назвать несколько имен.
— Отчего все это случилось именно со мной?.. Отчего именно я должен называть имена своих братьев? — затосковал Нерецкий, и Александра взяла его за руку.
— Перестань, друг мой. И пойми, что «Нептуна» более нет. Государыня, придя в ужас от его подвигов, распорядилась в ближайшее время эту ложу распустить, да и «Аполлона» заодно. Вспомни печать своей ложи. Бородатый детина с трезубцем облокотился о жертвенник, а вдали едва виднеется уплывающий корабль. Так вот — корабль с экипажем покинул морское божество и не вернется. Пророческая оказалась печать…
— Алексей Андреевич, точно ли речь пойдет только об именах? — спросила Александра.
— Я не знаю, — честно отвечал Ржевский. — Судя по тому, что наш друг, когда я вызвал его, прибежал ко мне в панике, обеспокоенный интригами «Нептуна», он знает больше о шведских деньгах и о переписке с Карлом Зюдерманландским, чем я думаю. Ведь именно ему переслали злополучное письмо от Igni et Ferro и Vir Nobilis для Vox Dei. Вполне возможно, он и раньше всякие сомнительные письма передавал. Возможно, зная их содержимое. Но настало время сказать правду и отделить агнцев от козлищ. Нерецкий, ты понял, что придется сказать всю правду?
— Он понял, — сказала Александра. — И он ничего не утаит.
— Верно, Нерецкий?
— Не утаю…
На Нерецкого больно было смотреть — он ссутулился, угас, мучения душевные уже почти сделались телесными.
— Четверть часа истекает, — напомнил сенатор. — Перекрести его, Сашетта. И дам тебе сейчас хороший совет, Нерецкий. Ты его вспоминай, если силы оставят тебя. Коли благополучно выпутаешься и не застрянешь в Петропавловских казематах, то сразу уезжай на несколько лет в деревню. Женись, пусть рядом с тобой будет молодая красивая жена, столь же чувствительная, как и ты, но сильная духом и отменная хозяйка, чтобы избавить тебя от расчетов по продаже леса и покупке скота. Музицируйте там, рисуйте пейзажи и рожайте детей. А в столицу вернетесь, когда их будет не менее трех, а лучше четырех.
— Почему? — удивился, невольно улыбнувшись, Нерецкий.
— Потому, что тогда ты будешь думать не о благе земного шара, а о благе своих детей! И когда тебя начнут втягивать в безумное общество искателей несуществующей истины, ты прежде всего скажешь себе: нет, я не сделаю ничего, что бы пошло во вред детям! Как сказал я сам — и устранился от масонских дел, оставшись чем-то вроде наблюдателя. Что с тобой?
Ответ на этот вопрос знала Александра. Нерецкий, оттолкнув ее, закрыл лицо руками. Беседа с сенатором так разволновала его, что мысль о ребенке Поликсены привела едва ль не к отчаянию, хотя еще час назад он мог говорить о брошенной невесте более или менее спокойно.
— Не могу объяснить… Я вел себя, как последний негодяй… Я вверг в беду чистейшее существо…
— Это что-то новенькое. Послушай, сколько тебе лет?
— Двадцать семь.
— Порядочно. Думал, менее. Одну твою путаницу я, возможно, распутать сумею. Хотя одному Богу ведомо, сколько сил и времени это потребует. С прочими же изволь справляться сам. Я и знать о них ничего не желаю. Тебя избаловали, Нерецкий. Матушка твоя начала, любовницы продолжили. Болезнь твоя виной или какая-то мистическая особенность твоей натуры — одному Богу ведомо. Но ты, я боюсь, научился пользоваться тем, что вызываешь в людях сострадание. Это дурно, Нерецкий, и сейчас это умение — плохой помощник. Даже и не думай пускать его в ход. А мне, ей-богу, недосуг держать тебя в объятиях и бормотать утешения. Идем!
