Глотнув крепкого, уже остывшего чая, генерал Эверс поморщился и сильно нажал на кнопку электрического звонка.
– Горячего, крепкого, с лимоном! – приказал он денщику и, поднявшись с места, прошёлся по комнате.
Вот опять немеют ноги, и грудь, как в тисках. Не повезло ему в Кастель ла Фонте! Именно теперь, когда он должен быть в форме, силы начали изменять генералу. Появилась слабость в ногах, раздражительность. Может быть, он злоупотребляет крепким чаем? Надо посоветоваться с врачом. Говорят, главный хирург Матини хорошо разбирается и в нервных болезнях. Но всё это потом. Никакие лекарства, никакой режим не помогут ему, пока он не покончит с вербовкой добровольцев и не добьётся хотя бы относительного спокойствия в районе расположения дивизии. Эверсу надо сформировать две дивизии добровольцев «Монте-Роза» и «Гранд-Парадиссо». Но пока есть только эти пышные названия, а солдат, как ни горько в этом признаваться, нет. А при создавшихся условиях даже такие плохие вояки, как итальянцы, очень пригодились бы. Всё заметнее становится нехватка людских резервов для пополнения обескровленных армий.
Да, солдат фатерланду явно не хватает! Достаточно взглянуть на пополнение, недавно прибывшее к Миллеру. Раньше в войска СС брали только тех, у кого рост был не ниже ста семидесяти двух сантиметров, а теперь прибыли какие-то карлики – сто шестьдесят пять сантиметров. Это грань, ниже которой катиться некуда. Да разве дело только в росте? А возраст? Новые мобилизации приводят в армию всё больше и больше желторотых юнцов, которых даже юношами не назовёшь или престарелых белобилетников, у которых зачастую есть уже внуки. Попробуй, повоюй с такими солдатами, когда все их мысли дома, с теми, кого они покинули. Здесь уже нечего рассчитывать на положенные перед атаками порции шнапса, которые раньше бросали людей под пулемётный огонь. Быстро проглотив свою порцию, такой солдат начнёт молиться богу и креститься, прежде чем высунуть голову из окопа.
А тем временем колоссальный Восточный фронт перемалывает всё новые и новые немецкие дивизии, требует свежих пополнений.
Генерал Эверс тяжело вздохнул. Он понимал, что ответственен за то, что немецкие части, так нужные фронту, приходится использовать для поддержания порядка в тылу и охраны расположенных здесь военных объектов. Для этой цели можно было бы использовать дивизии итальянских добровольцев, сформировать которые ему поручено. «Монте-Роза», «Гранд-Парадиссо» – эти громкие названия преследуют Эверса, словно жужжание назойливой мухи, даже когда он старается думать о чём-либо другом, нежели вербовка добровольцев. А сегодня эти слова особенно раздражают его. Перед уходом генерала из штаба Лютц вручил ему очередную сводку о ходе вербовки добровольцев на протяжении дня и при этом так поморщился, что Эверс понял – перелома нет.
Вспомнив, что он так и не заглянул в эти сведения, генерал подошёл к столу и раскрыл портфель. Конечно, перелом не наступил. Даже, наоборот, небольшой спад. Вчера завербовалось 150 человек, а сегодня – 120. Особенно плохо на участке, где расположен сто семнадцатый полк оберста Функа…
Этот Функ просто болван! Никакого представления о дипломатии. Для него все не арийцы – люди второго сорта, с которыми нужно разговаривать только языком приказов. Он считает ниже своего достоинства прибегать к пропаганде, и вот результат – на его участке ни один итальянский солдат не подал рапорта о своём желании взять оружие и воевать на стороне немцев. Нет, этот грубый солдафон не пригоден для тонкой дипломатической работы. Единственная надежда теперь на графа Рамони, которого Эверсу посоветовали использовать как человека умного, хитрого и к тому же неплохого оратора. Сегодня, немедленно же надо ехать к Рамони!
Граф принял генерала очень приветливо, но на его предложение согласился не сразу.
– Не стану от вас скрывать, – сказал он Эверсу, – я не хотел бы заниматься политической деятельностью и, признаюсь вам откровенно, рисковать не только своим благосостоянием, а и жизнью. До сих пор мне удавалось, оставаясь в тени, влиять на события издалека…
– Простите, граф, но уже одно то, что вас охраняют чернорубашечники, так сказать, приоткрыло забрало, за которым вы до сих пор скрывали своё лицо.
– Но, согласитесь, немощный старик и одинокая женщина могли прибегнуть к услугам чернорубашечников как к обычной охране, независимо от того, к какой партии они принадлежат.
– Очень наивное объяснение, граф, особенно для гарибальдийцев, представляющих здесь такую силу. Вы могли бы убедить меня, но не их.
– Эти гарибальдийцы, – голова графа качнулась на тонкой шее, и морщинки на лице запрыгали с такой быстротой, что невозможно было понять – сердится граф или смеётся, тем более, что глаза, как обычно, оставались неподвижными и спокойными, – хамы, захотевшие стать хозяевами!
– Итак, вы понимаете, что оставаться в стороне нельзя? – вёл свою линию генерал. – Здесь не просто ненависть к нам, носителям враждебной идеи, а и стремление к каким то социальным изменениям… И теперь, когда генерал Бадольо… когда итальянская армия…
– Мерзкий предатель! Играя с огнём, он поджёг собственный дом! Но этот огонь испепелит и его!
– Только ли его? А может быть, и всех нас, если мы не предпримем мер?
Беседа графа с Эверсом затянулась допоздна. Но генерал уехал из замка довольный: Рамони согласился объехать все итальянские части и выступить перед ними с патриотическим призывом – во имя Италии не прекращать борьбы с врагом.
На следующее утро старый граф выехал на самый неблагонадёжный участок – район расположения 117-го полка оберста Функа.
Первое выступление Рамони прошло успешно. Даже маленький, узкогрудый, с острым, птичьим лицом оберст Функ должен был признаться себе самому, что он до сих пор недооценивал возможностей пропаганды.
Граф начал очень просто, сославшись на болезнь, он попросил прощения у присутствующих за то, что будет говорить сидя, а возможно, и слишком тихо, ведь он человек старый, слабый, не привык выступать перед такой большой аудиторией. Его заставила подняться с ложа страдания лишь горячая любовь к родине и чувство ответственности перед своими земляками и соотечественниками, которые не по злой воле, а по неведению избрали неправильный путь.
По мере того как граф говорил, его старчески дрожащий голос креп, слова звучали всё более страстно, даже согбенная фигура выпрямилась в кресле, словно могучая сила вдохнула в неё жизнь, пробудила для борьбы за судьбу Италии, за судьбу всех присутствующих. И не столько аргументация графа, сколько его внешний вид произвёл впечатление на вчерашних итальянских солдат. Мучительным стыдом обожгла мысль, что их, молодых и здоровых, должен призывать к борьбе за родину этот старик с парализованными ногами.
