Заметив их близость, Екатерина заключила, что они не только сговорились между собой, но и составили какой-то заговор. Она решила расспросить Маргариту; но Маргарита оказалась достойной ее дочерью: главным ее талантом было умение избегать щекотливых разговоров, поэтому она крайне осторожно отнеслась к вопросам матери и так ответила на них, что королева еще больше запуталась в своих догадках.
Таким образом, этой флорентийке не оставалось ничего другого, как руководиться своим чутьем интриги, приобретенным ею еще в Тоскане, самом интриганском из всех мелких государств той эпохи, и чувством ненависти, воспитанным на нравах французского двора, где в эти времена борьба различных интересов и воззрений кипела сильнее, чем при любом другом дворе.
Прежде всего она поняла, что сила Беарнца отчасти заключалась в его союзе с герцогом Алансонским, и решила их разъединить. Приняв это решение, она начала улавливать своего сына с терпением и талантом рыболова, который, забросив грузила невода подальше от рыбы, мало-помалу подтягивает их к одному месту, пока не окружит со всех сторон свою добычу. Герцог Франсуа заметил усиление родительской нежности и, со своей стороны, пошел матери навстречу. А Генрих Наваррский сделал вид, что ничего не замечает, и стал следить за своим союзником еще внимательнее, чем прежде.
Каждый из них ждал какого-нибудь события. А пока они ждали этого события, для одних — вполне определенного, для других — только вероятного, в это время, утром, когда вставало розовое солнце, разливая мягкое тепло и нежный аромат — предвестники ясной погоды, какой-то бледный человек, опираясь на палку, с трудом вышел из домика за Арсеналом и поплелся по улице Пти-Мюск. Близ ворот Сент-Антуан он прошел вдоль болотистого луга, окружавшего рвы Бастилии, затем, оставив слева большой бульвар, вошел в Арбалетный сад, где сторож приветствовал его низкими поклонами.
В саду не было никого, потому что сад, как показывает само название, принадлежал частному обществу — обществу любителей стрельбы из арбалета. Но если бы там оказались гуляющие, то этот человек заслуживал бы всяческого их внимания: длинные усы, походка, хотя замедленная болезнью, но сохранившая военную выправку, — все это указывало на то, что незнакомец был офицер, раненный недавно в какой-то стычке, который теперь пробовал свои силы после болезни и вновь привыкал к жизни под открытым небом.
Человек был закутан в длинный плащ, несмотря на наступавшую жару, и казался безобидным, но странное дело: когда распахивался плащ, под ним виднелись пара больших пистолетов, пристегнутых серебряными застежками к поясу, который поддерживал засунутый за него большой кинжал и шпагу такой длины, что казалось, у владельца шпаги не хватит силы обнажить ее, а кроме того, она все время била ножнами по его похудевшим и дрожащим ногам. В дополнение к этим мерам предосторожности таинственный посетитель сада, несмотря на полное одиночество, пытливо озирался на каждом шагу, точно исследуя каждый поворот дорожки, каждую канавку, каждый кустик.
Так, пробираясь потихоньку, он углубился в сад и спокойно вошел в какое-то подобие беседки, примыкавшей к самому бульвару и отделенной от него только двойной оградой в виде густой живой изгороди и небольшой канавы. Там этот человек разлегся на скамейке рядом со столом, а через минуту сторож, совмещавший с этой должностью и ремесло кабатчика, принес туда какой-то напиток для укрепления сердца.
Больной лежал уже минут десять, несколько раз подносил ко рту фаянсовую чашку и пил из нее маленькими глотками принесенное питье, как вдруг лицо его, несмотря на «интересную бледность», стало страшным. Он увидал, как со стороны Круа-Фобен, по тропинке, где теперь Неаполитанская улица, подъехал всадник, закутанный в широкий плащ, остановился у бастиона и стал ждать.
Прошло минут пять; за этот срок бледный человек, в котором читатель, вероятно, уже узнал Морвеля, едва успел оправиться от волнения, вызванного появлением всадника, как в то же время по дороге, ставшей потом улицей Фосе-Сен-Никола, какой-то юноша, одетый в узкую, как у пажей, куртку, подошел к всаднику.
Морвель, совершенно скрытый листвой беседки, имел полную возможность все видеть и даже слышать, и если принять во внимание, что всадник был де Муи, а юноша в куртке — Ортон, то можно себе представить, как напряглись и слух и зрение Морвеля.
Оба вновь прибывших стали тщательно осматривать все кругом. Морвель затаил дыхание.
— Месье, можете говорить, — заговорил Ортон первым, как более молодой и, следовательно, менее осторожный, — здесь никто нас не увидит и не услышит.
— Это хорошо, — ответил де Муи. — Ты пойдешь к баронессе де Сов; если она дома, отдашь ей эту записку в собственные руки; если ее дома нет, засунь записку за зеркало, куда король Наваррский кладет свои записки; после этого подожди в Лувре. Если получишь ответ, отнесешь его в известное тебе место; если же ответа не будет, то захвати с собой короткую аркебузу и приходи ко мне туда, куда я указал тебе и откуда я сейчас выехал.
— Ладно, знаю, — ответил Ортон.
— Я поеду; у меня еще куча дел на сегодняшний день. А ты не торопись, нет смысла; тебе нечего делать в Лувре до его прихода, а он, как я думаю, берет урок соколиной охоты. Ступай и действуй открыто: ты уже здоров и пришел в Лувр просто поблагодарить баронессу де Сов за ее заботы о тебе, пока ты выздоравливал. Ступай, мой мальчик.
У Морвеля, пока он это слушал, глаза впились в одну точку, на голове зашевелились волосы и на лбу выступил пот. Первым его движением было отстегнуть пистолет и прицелиться в де Муи; но, повернувшись в седле, де Муи приоткрыл полы своего плаща и обнаружил надетую на нем прочную кирасу. Могло случиться, что пуля расплющится об нее или ударит в такую часть тела, где рана будет не смертельна. Кроме того, Морвель сообразил, что здоровый, хорошо вооруженный де Муи легко одержит верх над ним, раненым, и, тяжело вздохнув, опустил пистолет, уже направленный на гугенота.
— Какое горе, — прошептал он, — что нельзя убить его теперь, когда нет свидетелей, кроме этого разбойника-мальчишки, который стоит второй пули!
Но у него сейчас же мелькнула мысль, что, может быть, записка, врученная Ортону для передачи баронессе, важнее, чем жизнь или смерть гугенотского вождя.
— Ну ладно, сегодня ты от меня ушел! Ступай подобру-поздорову! Зато завтра я свое возьму, хотя бы пришлось лезть за тобой в самый ад, откуда ты и вышел, чтобы меня убить, если я не убью тебя.
В это время де Муи прикрыл лицо плащом и поскакал по направлению к Тампльским болотам. Ортон пошел вдоль рвов, которые вели к реке. Тогда Морвель вскочил так бодро и проворно, как сам не ожидал, добрался до улицы Серизе, вошел к себе в дом, велел оседлать лошадь и, несмотря на большую слабость и на опасность, что раны его могут открыться, поскакал по улице Сент-Антуан, затем по набережной и влетел в Лувр.
