Ла Моль подошел к нему.
— Дьявольщина! Видел? — спросил Коконнас.
— Что?
— Двух дворян?
— И что же?
— Готов поклясться, что это…
— Кто?
— Да… король Наваррский и человек в вишневом плаще.
— Клянись чем хочешь, но не громко.
— Ты тоже узнал?
— Конечно.
— Зачем они сюда пришли?
— Какие-нибудь любовные делишки.
— Ты думаешь?
— Уверен.
— Я больше люблю хорошие удары шпагой, а не любовные делишки. Сейчас я был готов поклясться, а теперь бьюсь об заклад…
— О чем?
— Что тут какой-нибудь заговор.
— Э! Ты с ума сошел.
— Я тебе говорю…
— А я тебе говорю, что если они заговорщики, то это их дело.
— Да, правда. Ведь я больше не служу у Алансона. Пускай себе улаживают свои дела, как хотят.
Между тем куропатки достигли, по-видимому, той степени готовности, какую любил Коконнас, поэтому пьемонтец, рассчитывавший на них как на главное блюдо своего ужина, позвал мэтра Ла Юрьера снять их с вертела.
В это время Генрих Наваррский и де Муи устроились у себя в комнате.
— Сир, вы видели Ортона? — спросил де Муи, когда Грегуар накрыл на стол.
— Нет, но я получил записку, которую он положил за зеркало. Мне думается, что мальчик испугался; дело в том, что его застала там Екатерина, поэтому он убежал, не дожидаясь меня. Сначала я встревожился, когда Дариола сказала мне, что королева-мать долго разговаривала с Ортоном.
— О, это не опасно. Он парень изворотливый, и, хотя королева-мать знает свое дело, он обведет ее вокруг пальца, я уверен.
— А вы, де Муи, видели его потом? — спросил Генрих Наваррский.
— Нет, но я его увижу сегодня: в полночь он должен зайти сюда за мной и принести мне аркебузу, а по дороге он мне все расскажет.
— Что за человек был на углу улицы Матюрен?
— Какой человек?
— Тот, что дал мне плащ и лошадь; вы в нем уверены?
— Это один из самых преданных нам людей. А кроме того, он вас не знает, сир, и остается в неведении, с кем имел дело.
— Значит, мы можем говорить о наших делах совершенно спокойно?
— Конечно. Кроме того, нас сторожит Ла Моль.
— Чудесно. Герцог Алансонский не хочет уезжать, он очень ясно высказался на этот счет. Избрание герцога Анжуйского польским королем и нездоровье короля Карла изменили все его намерения.
— Так это он провалил наш план?
— Да.
— А он не выдаст нас?
— Пока нет, но предаст при первом удобном случае.
— Трусливая душонка! Предательский умишко! Почему он не отвечал на письма, которые я ему писал?
— Для того, чтобы иметь вещественные доказательства, но не давать их. А пока все проиграно, не так ли, де Муи?
— Наоборот, сир, все выиграно. Вы хорошо знаете, что гугенотская партия, кроме небольшой группы сторонников принца Конде, стояла за вас, а входя в сношения с герцогом Алансонским, пользовалась им только как щитом. И вот со времени торжественного приема польских послов я успел всех их вновь объединить и связать с вашей судьбой. Чтобы бежать с герцогом Алансонским, вам было достаточно ста человек; теперь я завербовал пятьсот, через неделю они будут готовы и расставлены отрядами вдоль дороги на По. Это будет уже не бегство, а отступление. Сир, довольно с вас пятисот человек? Будете ли вы чувствовать себя в безопасности с такою армией?
Генрих улыбнулся и, хлопнув его по плечу, сказал:
— Ты-то, де Муи, знаешь, и знаешь только ты один: король Наваррский по свойству своей натуры совсем не так пуглив, как некоторые думают.
— Э, Боже мой! Мне ли не знать, сир! И я надеюсь, что недалеко время, когда вся Франция будет знать это не хуже меня.
— Но заговорщикам необходим успех. Первое условие успеха — решимость, а для того, чтобы действовать решительно — то есть стремительно, прямо, напористо, — надо быть уверенным в удаче.
— Сир, по каким дням бывает охота?
— Каждую неделю или каждые десять дней — с гончими или соколиная.
— Когда была последняя охота?
— Сегодня.
— Значит, через неделю или через десять дней опять поедут на охоту?
— Несомненно, а может быть, и раньше.
— Выслушайте меня. По-моему, все успокоилось: герцог Анжуйский уехал, о нем забыли и думать; здоровье короля с каждым днем улучшается; преследования гугенотов почти прекратились. Делайте глазки королеве-матери, делайте глазки герцогу Алансонскому; все время ему твердите, что вы не можете уехать без него; постарайтесь, чтоб он вам верил, — это самое трудное.
— Будь покоен, поверит!
— Вы думаете, что он до такой степени доверяет вам?
— Совсем нет, избави Боже! Но он верит всему, что говорит королева Наваррская.
— А королева нам служит искренне?
— О, у меня этому есть доказательства. Кроме того, она честолюбива — и несуществующая наваррская корона жжет ей лоб.
— Хорошо. Тогда за три дня до охоты пришлите мне сказать, где она будет — в Бонди, Сен-Жермене или Рамбуйе; прибавьте, что вы готовы; а когда мимо вас проскачет Ла Моль, следуйте за ним и гоните во весь дух. Лишь бы вам выехать из лесу, а там пусть королева-мать, если ей захочется вас видеть, скачет за вами вслед; только, как я надеюсь, ее нормандские лошади не увидят даже подков наших испанских жеребцов и берберских лошадей.
— Решено, де Муи.
— У вас есть деньги, сир?
Генрих поморщился, так же как морщился всякий раз при подобном вопросе.
— Не очень много; но, кажется, они есть у Марго.
— Все равно, ваши ли, ее ли, но берите с собой как можно больше.
— А что ты будешь делать до этого?
— После занятий делами вашего величества — и очень плодотворных, как вы видели, — надеюсь, ваше величество разрешит мне заняться моими собственными?
— Конечно, де Муи, конечно! Но какие это у тебя «свои дела»?
— Вот какие, сир. Ортон — мальчик умный, и я особенно рекомендую его вашему величеству — вчера сказал мне, что встретил около Арсенала этого разбойника Морвеля, что тот благодаря лечению Рене теперь поправился и, как подобает змее, греется на солнышке.
— Ага! Понимаю, — сказал Генрих.
— Понимаете? Это хорошо… Когда-нибудь вы будете королем, и если вам тоже понадобится отомстить кому-нибудь, вы сделаете это по-королевски. Я же солдат и буду мстить по-солдатски. Поэтому, как только наши мелкие дела устроятся, что даст этому разбойнику еще пять-шесть дней на поправку, я погуляю около Арсенала, пришпилю мерзавца к земле четырьмя хорошими ударами шпагой и тогда уеду из Парижа с легким сердцем.
— Делай свои дела, мой друг, делай! — сказал король Наваррский. — Кстати, ты ведь доволен Ла Молем?
