– А эти записи? Вы их читали?
– Должен признаться, что за последние годы я подзабыл английский. Так что прочтите их вы.
– Хорошо, – Линкольн взял листы со стола. – Кстати, вы не обнаружили здесь ничего подозрительного?
– Швейцар сообщил, что в день, когда произошел тот трагический случай, профессор Пруст казался беззаботным и даже веселым.
– А к нему в тот день – и в несколько предшествующих дней – кто-нибудь приходил?
– Нет, никто, но за день до трагедии, как рассказал швейцар, к профессору зашел ненадолго какой-то господин – по-видимому, иностранец. Он говорил с сильным акцентом, но швейцар не смог определить по этому акценту, какой он национальности.
– У нас есть возможность выяснить, что это был за господин?
– Швейцар смог дать лишь самое общее описание его внешности. Высокий, худощавый, с пышными усами, среднего возраста, с изысканными манерами… В общем, какой-то благообразный иностранец, – подытожил Геркулес.
– Понятно. По правде говоря, маловато информации. А что нам известно о профессоре Аруэ? Вы осматривали его комнату?
– Еще нет. И нам ее, конечно же, следует осмотреть.
Они вышли из комнаты профессора Пруста в коридор, и Геркулес, пройдя несколько метров, остановился перед дверью с противоположной стороны коридора. Найдя нужный ключ, он отпер дверь, а Линкольн продолжал стоять в коридоре, с удивлением отмечая, какое маленькое расстояние отделяло комнаты двух интересующих их профессоров.
– О чем задумались, Линкольн?
– Да вот думаю, неужели эти два профессора никогда не встречались в коридоре. Вы сказали, что здание сейчас наполовину пустует. Эти два одиноких научных работника наверняка хотя бы иногда встречались в коридоре и здоровались друг с другом – а может, и о чем-то разговаривали. Разве не так?
– Очень даже возможно, – согласился Геркулес, тоже смерив взглядом расстояние между дверями комнат двух профессоров.
– А какого числа приехал сюда профессор Пруст?
– Судя по записям в журнале регистрации общежития, двадцать седьмого мая. Однако нам неизвестно, приехал ли он сразу в Мадрид или побывал до этого в других испанских городах.
– А профессор Аруэ? Он тоже приехал в этот день?
– Нет, неделей позже. Предугадывая ваш следующий вопрос, сообщаю, что профессор фон Гумбольдт живет в Мадриде с апреля.
Линкольн, ничего больше не говоря, зашел в комнату. Жалюзи были подняты, и ему сразу же бросился в глаза царивший в комнате беспорядок: на кровати – грязное белье, на полу – сваленные в кучи книги. Некоторые книги лежали раскрытыми с загнутыми страницами. Однако в первую очередь в этой комнате невольно обращалось внимание на сильный запах ладана. На пустом письменном столе стояла небольшая позолоченная лампа, а возле нее был рассыпан пепел. Геркулес взял книгу с пола и прочитал ее название:
– «Über das Konjugationssystem der Sanskritsprache in Vergleichung mit jenem in griechischen, lateinischen, persischen und germanischen Sprache».[15] Франкфурт, тысяча восемьсот шестнадцатый год. Франц Бопп. Книга на немецком языке. Похоже, посвящена грамматике.
– Так ведь профессор Аруэ – специалист по индоевропейским языкам.
– Да, по восточным индоевропейским языкам.
– Нигде не видно его записей.
– Его записи, должно быть, находились вместе с ним в Национальной библиотеке, а оттуда попали в полицию.
– Маловато у нас зацепок.
– Да, и в самом деле мало, – согласился, нахмурившись, Геркулес.
– Получается, нам еще нужно раздобыть записи Аруэ и фон Гумбольдта.
– Чтобы получить записи первого, нам необходимо всего лишь позвонить в центральный комиссариат полиции или же попросить Манторелью, чтобы он дал команду их нам предоставить. А вот доступа к записям фон Гумбольдта у нас пока нет. Они находятся в австрийском посольстве, а австрийское посольство – это территория Австрии.
Мадрид, 12 июня 1914 года
Святилище – именно так нравилось называть это помещение Манторелье – было погружено в темноту, и лишь крошечная настольная лампа излучала свет прямо на документы. Манторелья надел очки, заведя их дужки за уши, и приблизил документ к глазам так, что почти коснулся его носом. Он никак не хотел признавать, что зрение у него стало ухудшаться. Окружающий мир словно исчезал, превращаясь лишь в поток различных звуков. Манторелья упорно пытался это скрывать: сначала – просто из стеснительности, а затем – когда то, что его окружало, начало становиться невидимым, – из охватившего его страха. Для него теперь существовал один способ читать: сидя в полной темноте, он всматривался в текст при слабом, рассеянном свете…
Записи профессора Аруэ велись на исключительно грамотном французском языке, но с большим количеством сокращений и специфических терминов. Общее число листков с этими записями не превышало ста, однако содержание записей примерно с пятидесятого листа становилось довольно сумбурным – как будто их автора постепенно охватывали беспокойство и нетерпеливость.
Происшествия тревожили высшие круги испанского общества. Они не могли позволить, чтобы Мадрид приобрел репутацию города, в котором убивают ученых. Председатель муниципального совета Мадрида Луис де Маричалар уже несколько раз звонил Манторелье, и тон его голоса при этом постепенно менялся с любезного и уважительного на почти угрожающий. Сегодня утром ему позвонил председатель совета министров Эдуардо Дато, и если в ближайшие недели ситуация не изменится, ему в конце концов позвонит сам король Испании Альфонс Тринадцатый.
В кабинет постучали, но не успел Манторелья что-то ответить, как дверь отворилась и – в лучах ворвавшегося из коридора яркого света – появилась его дочь Алиса. Манторелья почувствовал резкую боль в глазах и поспешно прикрыл их ладонью.
– Дорогая, сколько раз тебе говорить, чтобы ты не открывала дверь так широко? Я не люблю яркого света, – сердито проворчал Манторелья.
Алиса подошла к отцу, взяла его руку и внимательно посмотрела на него. Ее прекрасные зеленые глаза обладали способностью проникать прямо в душу. Выразительность этих глаз напомнила Манторелье о его покойной жене… Алиса улыбнулась, и Манторелья невольно улыбнулся ей в ответ. Она наклонила голову, и ее волосы, собранные в два пышных пучка, позолотил падавший из коридора яркий свет. Манторелья погладил дочь по волосам, и она снова подняла голову.
– Папа, мне не нравится, что ты сидишь один в темноте. Темнота навевает грустные воспоминания.
– Яркий свет меня раздражает. Возможно, долгие годы службы на Кубе отразились на мне таким вот образом.
Алиса, выпустив из рук руку отца, показала жестом на дверь.
