– Сухомлинов уехал из Москвы?
– Да, Ваше Величество. Как вы и приказывали.
Великий князь не удержался и состроил недовольную мину. Если он и ненавидел кого-то из личного состава Генерального штаба, так это Сухомлинова: тот олицетворял для него старые, уже отжившие свое кадры русской армии.
– Очень хорошо, дорогой брат.[16]
Царица посмотрела краем глаза на своего мужа, и от того не ускользнуло появившееся на ее лице выражение недовольства. Он знал, что супруге не нравилось, когда во время ужина затевался разговор о политике, а особенно, когда царь начинал его с великим князем Николаем Николаевичем, которого в кругу царской семьи обычно называли Николашей. Она относилась к великому князю с некоторой долей ревности, потому что ее раздражали и огромная популярность князя, и надменность его адъютанта – князя Кочубея. А еще она знала, что великий князь украдкой следит за ней. Она ведь немка, в глазах Николаши даже царица – а значит, «матерь всея Руси», – была всего лишь потенциальной немецкой шпионкой.
– Дорогой Николаша, мне казалось, что ваша занятость помешает вам побыть сегодня вечером с нами, – проговорила царица, умышленно усиливая свой немецкий акцент и изображая на лице холодную улыбку, смягчающую пылающий в ее взгляде огонь.
– Ваше Величество, я не смог бы позволить себе не прийти хотя бы на один из устраиваемых вами замечательных вечеров. Мой брат-царь и его любимая супруга в моем сердце всегда на почетном месте. Когда бы вы меня ни пригласили, я всегда приду с удовольствием.
– Великий князь, ваша похвала для нас – честь вдвойне, – парировала царица, стремясь дистанцироваться от Николаши и обращаясь к нему как к одному из многочисленных представителей знати.
– Мы с Николашей говорили о Европе, – с таинственным видом произнес царь. – Там только пришло лето, да и здесь, у нас, остается много месяцев до начала холодов.
Князь Степан, стоя рядом с графиней Ростовой, лишь делал вид, что слушает ее болтовню: он пытался уловить суть разговора между царем и великим князем, однако их голоса то и дело заглушали позвякивание столовых приборов и гул голосов гостей за столами, говоривших одновременно на трех или четырех языках, то и дело переходя с русского на немецкий, французский или английский и обратно. Вмешательство царицы вынудило их прервать разговор. Степан посмотрел украдкой на выражения лиц Николая Николаевича и царя. Вдруг царь всея Руси поднялся из-за стола. Все присутствующие сразу же замолчали. Лакеи застыли на месте, голоса стихли, музыка оборвалась на полуноте. Все присутствующие слегка наклонили головы. Царь окинул неторопливым взглядом стол, ломившийся от блюд с яствами – фазанами в оперении, зажаренными целиком поросятами и множеством других кушаний. Серебряные столовые приборы поблескивали в свете огромной люстры. Царь вздернул подбородок: он всегда делал так, когда начинал произносить речь на публике.
– Дорогие друзья, братья и сестры, – сказал он негромко, почти шепотом. Трое или четверо из сидевших за столом пожилых людей достали слуховые рожки, чтобы лучше слышать своего любимого царя. – На безоблачную доселе Европу находят зловещие тучи. К ужасающей волне анархизма и коммунизма присоединяются австрийские амбиции. Мой брат Франц-Иосиф уже слишком стар, а его внучатый племянник Карл…
По залу пронесся шепот. Царь вяло поднял руку – и снова стало тихо. Меланхоличные глаза царя на несколько мгновений закрылись. Он терпеть не мог выступать с публичными речами и не выносил взглядов толпы, жаждущей услышать от него преисполненные мудростью слова, – не выносил этих взглядов потому, что чаще всего не знал, что же ему этим людям сказать. Его советник Константин Петрович Победоносцев много раз повторял ему, что он, Николай, – избранник Божий, призванный править святой Русью, однако это его не очень-то подбадривало. Сергей Александрович Романов, его любимый дядя, смог бы подсказать ему, как следует действовать в условиях постоянных происков со стороны Германии и Австрии, однако теперь он, Николай, остался один. Его единственным утешением были его любимая супруга и дети.
– Дадим отпор во имя Господа милосердного и спасем мир от германской заразы. Да здравствует Россия! – провозгласил царь, поднимая бокал.
Его последнюю фразу подхватило с полсотни голосов. Присутствующие как по команде приподняли бокалы и стали чокаться. Зал наполнился звоном бокалов – звоном, чем-то напоминавшим грохот бесчисленных тамтамов, предвещающих войну.
Мадрид, 13 июня 1914 года
– Это здание слишком мало для размещения в нем университета столицы целого королевства, разве не так? – спросил Линкольн у Геркулеса, разглядывая фасад Центрального университета.
– В Испании все постепенно предается забвению и приходит в упадок. Это здание – то немногое, что осталось от знаменитого Центрального университета. В середине прошлого века некий высокопоставленный чиновник принял решение перевести университет из обветшавших зданий пятнадцатого века, располагавшихся в городе Алькала-де-Энарес, в столицу.
– Университет города Нью-Йорк намного больше и красивее.
– У вас, американцев, есть дурацкая привычка сравнивать все с тем, что имеется в вашей стране. А еще вы страдаете гигантоманией.
– Да, ты прав. Не обижайся.
Линкольн снял шляпу и платком вытер пот со лба. На улице появились фонарщики и принялись тушить никак не желавшие гаснуть газовые фонари; швейцары любезно открывали двери подъездов жильцам, а при необходимости могли рассказать всю подноготную своих жильцов. У входа в университет одетый в черную униформу швейцар спросил у Геркулеса и Линкольна, как их звать-величать и к какому преподавателю они идут, а затем заставил их расписаться в большущей книге учета посетителей. Поднявшись по большой каменной лестнице, друзья прошли по длинным полутемным коридорам, в которые еще не проник свет нарождающегося дня. Там они не встретили ни одного человека. Геркулес, уверенно шагая вперед, подвел своего спутника к двери, табличка на которой сообщала, что за этой дверью находится лаборатория биологических исследований. Линкольн нахмурился и озадаченно посмотрел на Геркулеса: он полагал, что они идут на встречу с каким-нибудь «светилом» из тех сфер, в которых работали покалечившие себя профессора, а не с естествоиспытателем. Геркулес постучал в дверь и дождался приглашения войти. Посреди лаборатории – оснащенной современным оборудованием и ярко освещенной – одетый в белый халат мужчина лет пятидесяти что-то разглядывал в микроскоп. Взглянув на Геркулеса и Линкольна, он – без особого энтузиазма – пожал им руки.
