— Давай, Олеха, тута не шибко глубоко. Штыков на пять, не боле.
Копали по очереди. Торопились успеть до рассвета. Сибирцев взмок, скинул полушубок и безостановочно бил твердую землю ломом. Когда углубились на полтора штыка, пошло полегче. Старик время от времени выходил из сарая, вслушивался в темноту. Возвращался, сняв с гвоздя лампу, светил в яму. Наконец сказал Алексею:
— Теперь уж близко. Как дойдешь до доски, с осторожкой бери. Да землю-то не разбрасывай, обратно закапывать будем.
Лезвие заступа звякнуло. Старик тут же посунулся в яму, велел Сотникову вылезать.
— Давай, — сказал, — свои ящики. Сейчас вынать станем.
Он вытащил из ямы три толстых широких доски, уложил их впритык друг к дружке на земляном полу и начал подавать Сибирцеву, склонившемуся над ямой, тяжелые кисеты из сыромятной кожи, каждый весом примерно килограммов по пяти. Это, сказал, песок и самородки. Потом пошли такие же тяжелые кожаные мешки, туго стянутые у горла жесткими ремнями. Здесь были империалы и полуимпериалы старой, еще николаевской чеканки, золотые полосы, кружки, платина. И наконец, старик, обеими руками прижимая к груди, поставил на край ямы один за другим два мешка. Выбрался сам. Разостлав на земляном полу попону, он развязал мешок и осторожно стал высыпать на нее никогда прежде не виданные, разве что на старых картинах, предметы церковной утвари — панагии на тяжелых золотых цепях, наперсные кресты с тускло светящимися при свете керосиновой лампы неизвестными, но явно дорогими камнями, браслеты, перстни, ожерелья, нитки жемчуга. От изумления у Сотникова округлились глаза.
— Вот это клад… — прошептал он.
— Одно такое колье, — Сибирцев взял из кучи добра и поднес к свету массивное, вспыхнувшее радужными огнями ожерелье, — стоило сорок деревень. Да… Ну что ж, — он вздохнул, зачерпнул горстью несколько предметов, словно прикидывая их на вес, — начнем паковать.
Жемчужная нить медленным ручейком потекла меж его пальцев.
— Доставай, Алеша, снаряды…
В гильзу забивали пыж — тряпки, сено, — потом ссыпали золотые вещи, прижимали кисетами и снова закладывали пыжом, чтоб сохранить центровку снаряда. И уж после Сибирцев вставлял головку снаряда и зачеканивал края гильзы. Кто его знает, может, кому-нибудь придет в голову проверить, что в снарядных ящиках. Пусть проверяет: внешне-то обман, пожалуй, и не обнаружишь. Снаряд и снаряд. И по весу и по центровке. А что взрыватель вывернут, так кому он нужен в пути, взрыватель-то?…
Заполнили ящики. В каждом вышло килограммов по восемьдесят. Нормальные ящики. Уложили их в розвальни: один — в тот, где поедут Сибирцев с Жилиным, и три — к Сотникову. Чтоб вес был поровну. Розвальни на железном подрезе, добрые розвальни. И кони кормленые, овса расстарался добыть Михеев. На таких конях спокойно верст по сорок можно делать. Ну а при нужде да по тракту шестьдесят пять — семьдесят. Правда, при особой нужде, когда уж и выхода не будет, и все, по сути, едино: живы останутся кони или запалишь их.
Быстро перебросали в яму полполенницы дров, пустые мешки, перекидали землю, подчистили и крепко утоптали пол. Прикрыли лежалым сеном. Утром старик обещал сам все привести в окончательный порядок.
Лешаков был хмур. Велел сразу уезжать и ехать быстро, а на дневку остановиться в Лиховой сторожке. Она в стороне от дороги, никто там и не бывает, и до темноты можно переждать. Езды туда полтора десятка верст. Он подробно рассказал, как добираться, где укрыть коней и сани, как след замести.
— Чую, — сказал он, пожимая руки Сибирцеву и Сотникову, — беда на энтом золоте. Ох, беда… Ну да все под ним ходим. Чему быть, того, стало быть, не миновать. Прощайте, значит. Ох, беда, беда…
У развилки подхватили замерзшего до зубовного стука Жилина и свернули не к Трифоновой пади — там Михеев будет лишь следующей ночью, — а к Лиховой сторожке, чтобы уж потом окольными путями двигаться на встречу со своими.
Не знал Сибирцев, не имел сведений и Михеев, что поутру к Медвежьей заимке с малым количеством людей пожаловал сам «таежный хозяин». Странное предчувствие деда спасло их на этот раз.
Лешаков, прибиравшийся в сарае, услышал дробот копыт и выглянул за дверь. Во двор на рыжем пританцовывающем жеребце въезжал его благородие, именовавший себя с недавних пор «хозяином».
«Добрый коняка», — мысленно определил Лешаков, стараясь сохранить спокойствие. А душа приготовилась к худшему. Вслед за «хозяином», словно влитым в седло, стройным, туго перетянутым в талии желтым ремнем, тоже верхами втягивались во двор его люди, одетые кто во что горазд.
— Эй, старик! — звонко и картаво, отчего слышалось «старик», крикнул его благородие. — Встречай гостей!
Лешаков вышел наружу и стоял, разглядывая лесных бандитов и поглаживая дикую свою бороду.
«Хозяин» легко спрыгнул на утоптанный снег, потрепал жеребца по холке, приказал, не оборачиваясь к остальным, накрыть его попоной, и, поигрывая витой плетью у голенища сапога, с ухмылкой пошел навстречу старику.
— Ну старый колдун, что это ты ни свет, ни заря в сарае возишься? А? Золотишко щупаешь? Все хитришь, старик, да я похитрее буду… Эй! — он обернулся к своим. — Гляньте, что у него там!.. Ну, колдун, приглашай в дом! Ставь самогонку, угощай дорогого гостя.
«Проскочили или нет? — металась мысль. — Должно, проскочили, успели… А то дак иной разговор был бы…»
Прибывший по-хозяйски оглядел избу, пристройки, мельком взглянул на следы санных полозьев, избороздивших двор.
— Кто был? — неожиданно резко крикнул он.
— Дак кто был, — Лешаков равнодушно пожал плечами. — Ездют разные. Чай, дорога никому не заказана… Кум был…
— Что ж это, твой кум о двух санях нынче ездит? Не крути, колдун, а то бороду запалю, ты меня знаешь!
— Воля ваша. Были с ним шиловские мужики, ехали шибко. Боятся, поди, вашего-то благородия. — От сердца маленько отлегло.
— Нет тут ничего! — крикнули из сарая.
— Ну-ну… Сковородников! Погляди, куда след ведет.
Один из верховых умчался назад, к дороге.
Вошли в избу. «Хозяин» неторопливо разделся, бросил на лавку щегольской свой полушубок, мохнатую волчью шапку и сел, широко расставив ноги. Был он тонок в талии, ловко сидел на нем френч английского покроя.
— Ну, ставь самовар, подавай закуску и все остальное. Говорить с тобой буду. И учти, в последний раз, — сказал без угрозы, спокойно, скусывая и сплевывая на пол льдинки, на
мерзшие на пышных черных усах. Старик не спеша, стал раздувать самовар, поджигая тонкие лучинки, приладил трубу и начал собирать на стол. Громко топоча, вернулся Сковородников, склонился и сказал вполголоса: — Следы только до дороги, а там пропали. Много езжено, ваше благородие.
