И, как будто гнев молодого человека вырвался наружу и призвал его, по скрипучему гравию тропинки прошел дядя Тромп и остановился у входа в мастерскую. Постоял, привыкая к свету свечи, и подошел к Манфреду, сидевшему на кровати. Матрац заскрипел и провис, когда он опустился на него.
Целых пять минут они сидели в тишине, прежде чем дядя Тромп спросил:
– Значит, ты сумел прочесть книгу?
Манфред с трудом вернулся к реальности.
– Я думаю, это самая важная из всех написанных книг, – прошептал он. – Такая же важная, как Библия.
– Это кощунство, йонг.
Дядя Тромп старался выглядеть строгим, но довольство смягчило линии его рта, и Манфред не стал извиняться.
Напротив, он взволнованно продолжал:
– Я впервые понял, кто я и почему я здесь.
– Значит, мои усилия не пропали зря, – прошептал дядя Тромп, и они снова долго молчали. Потом старик вздохнул. – Писать книги – одинокое занятие, – задумчиво сказал он. – Как рыдать ночью, в темноте и одиночестве, когда никто не услышит твой плач, никто на него не ответит.
– Я услышал тебя, дядя Тромп.
– Ja, йонг, ты услышал – но только ты.
Однако дядя Тромп ошибался. Во тьме скрывались и другие слушатели.
* * *
Прибытие незнакомого человека в деревню – всегда событие; прибытие трех незнакомцев оказалось неслыханным и необъяснимым и подняло волну слухов и рассуждений; все население изводилось от любопытства.
Незнакомцы приехали с юга на еженедельном почтовом поезде. Молчаливые, с каменными лицами, одетые в строгие темные костюмы, они прошли по дороге от железнодорожной станции до маленького пансионата вдовы Ворстер, неся свои саквояжи, и больше их не видели до воскресного утра, когда они вышли из дома и плечо к плечу прошли по изрытой дороге, мрачные и сосредоточенные, в черных одеяниях священников Голландской реформистской церкви и белых воротничках, неся Библии в кожаном переплете в правой руке, как сабли, готовые выхватить их из ножен и обрушить на Сатану и его приспешников.
Они прошли по проходу между сиденьями и, словно по праву, заняли первые места под кафедрой проповедника. Семьи, поколениями сидевшие на этих скамьях, не стали возражать и тихо нашли себе место на задних рядах.
Слухи о присутствии незнакомцев – их уже прозвали «тремя мудрецами» – распространились по всей округе, и даже те, кто годами не заходил в церковь, заполнили все места и даже стояли у стен, привлеченные любопытством. Такого сбора паствы не было даже в последний День Дингаана[41] – день обета Господу в благодарность за победу над ордами зулусов, один из самых священных праздников в календаре реформисткой церкви.
Пение было впечатляющим. Манфред стоял рядом с Сарой, и его так тронула хрустальная красота ее приятного контральто, что он стал подпевать – непоставленным, но звонким тенором. Даже в низко надвинутом капюшоне традиционного наряда воортреккеров Сара, золотоволосая и прекрасная, казалась ангелом, ее лицо сияло религиозным экстазом. В четырнадцать лет она только начала расцветать как женщина, и у Манфреда перехватывало дыхание, когда он смотрел на нее поверх книги церковных гимнов, которой они пользовались сообща, а Сара улыбалась ему доверчиво и с восторгом.
Гимн допели, паства, шаркая ногами и кашляя, расселась по местам. Наступила выжидательная тишина. Проповеди дяди Тромпа славились по всей Юго-Западной Африке, они считались лучшим развлечением после нового кинотеатра в Виндхуке, куда мало кто решался заглянуть, а в этот день дядя Тромп был в прекрасной форме; трое джентльменов с мрачными, непроницаемыми лицами в переднем ряду, трое, кому недоставало учтивости, чтобы нанести пастору по приезде обычный визит вежливости, бросали ему вызов. Он положил на перила кафедры огромные корявые кулаки, склонился над ними, как обороняющийся цирковой борец, потом с открытым презрением сверху вниз посмотрел на паству, и все задрожали от ужаса и радости, точно зная, что предвещает это выражение.
– Грешники! – взревел дядя Тромп. Этот громовой вопль отразился от балок крыши, и трое джентльменов подскочили, словно над ними просвистело пушечное ядро. – Дом Господень полон нераскаявшихся грешников… – и дядю Тромпа понесло; он молотил слушателей страшными обвинениями, уничтожал их тем особым тоном, который Манфред про себя называл «Голосом», потом успокаивал звучными пассажами и обещаниями спасения, прежде чем снова пригрозить кипящей смолой и вечным проклятием, пока некоторые женщины не начали рыдать не таясь. Слышались хриплые непроизвольные возгласы: «Аминь», и «Хвала Господу», и «Аллилуйя», а в конце все с дрожью опустились на колени, а он молился за их души.
После проповеди слушатели выходили из церкви, испытывая своего рода нервное облегчение, словоохотливые и радостные, словно только что благополучно пережили стихийное бедствие вроде землетрясения или шторма. Три незнакомца вышли последними. У дверей, где их ждал дядя Тромп, они пожали ему руку и каждый что-то негромко и с серьезным видом сказал.
Дядя Тромп внимательно выслушал их, отвернулся на мгновение, советуясь с тетей Труди, и сказал:
– Вы окажете мне честь, если придете в мой дом и сядете за мой стол.
Четверо мужчин степенной процессией двинулись к пасторскому дому; тетя Труди и дети шли за ними на почтительном расстоянии. По дороге тетя Труди лихорадочным шепотом наставляла детей, и, едва переступив порог, девочки бросились раздвигать занавеси в столовой – эту комнату использовали только в редких случаях – и носить из кухни на тяжелый стол, доставшийся тете Труди в наследство от матери, обеденные приборы.
Незнакомцы не позволили себе прервать ученую дискуссию оценкой кулинарного искусства тети Труди, а дети в конце стола ели молча, тараща глаза. Потом мужчины пили кофе и курили трубки на ступеньках передней веранды, их голоса усыпляюще гудели на полуденной жаре, а потом пришла пора вернуться к служению Богу.
Для своей второй проповеди дядя Тромп избрал отрывок «Господь сделал для вас дорогу в пустыне прямой». Он зачитал его, украсив грозной риторикой, с силой, но на этот раз включил места из собственной книги, заверяя паству, что Господь именно ее избрал в качестве своего народа и отвел для него особое место. Верующим остается только взять эту землю – свое законное наследие. И Манфред не раз видел, как во время проповеди трое незнакомцев с мрачными лицами многозначительно переглядывались.
Утром в понедельник незнакомцы уехали с уходящим на юг поездом, и на много дней и недель в пасторском доме воцарилось хрупкое ощущение ожидания. Дядя Тромп, изменив своим привычкам, каждое утро дожидался почтальона у ворот и здоровался с ним. Он быстро просматривал пришедшую почту, и с каждым днем его разочарование становилось все очевиднее.
