Алина, увидя в окне блестящую процессию, которая остановилась у мраморной лестницы ее дворца и затем стала подниматься по широкой лестнице, поддерживаемой кариатидами, невольно смутилась и оробела.
Прежде в Париже, даже в Версале и Трианоне, у дофина Франции, Алина не смущалась, и, бог весть почему, тогда что-то говорило ей, что она играет комедию, обманывает. Ей думалось, что все сойдет с рук, а если и случится что-либо, то не все ли равно – нынче она принцесса, а завтра Игнатий ее бросит.
Теперь Алине казалось, что время комедии прошло, теперь была действительность. Вся эта блестящая толпа являлась к ней как к действительной наследнице русского престола, и во главе их отправится она на днях к султану и затем – в русскую армию. Теперь вернуться назад уже невозможно.
Так думала Алина, но, в сущности, на ее артистическую натуру подействовала изящная, почти сказочная обстановка. Во всем была какая-то торжественность. Это синее небо, синие воды, в которых плавают ряды мраморных дворцов, эти пестрые, разноцветные, золотом и серебром сияющие гондолы, вся толпа гостей в великолепных мундирах, наконец, ее собственный дворец, в котором она принимает их, ее элегантный туалет из Парижа, белый, глазетовый, вышитый золотом, отделанный пунцовым бархатом; наконец, ее собственная необычайная красота, воодушевленное лицо, глаза, горящие счастьем…
Все это даже самой Алине, поглядевшей на себя в зеркало, при ярком свете южного праздничного, как бы торжественного солнца, показалось вдруг осуществлением одной из арабских сказок, которые она читала в детстве.
Князь Радзивилл, войдя во главе всех под руку со своею сестрою, почтительно поцеловал у Алины руку и представил ей сестру, а затем брата Иеронима и графа Потоцкого. После этого Алине представлены были все офицеры-волонтеры, между которыми наполовину были поляки, а наполовину всякого рода национальности: и итальянцы, и немцы, и главным образом французы.
В числе поляков было несколько человек раненых и отличившихся в сражениях барских конфедератов, под начальством Дюмурье, с русскими войсками. Во всяком случае, в польском и литовском контингенте волонтеров были люди на подбор: порядочные, в большинстве – красивые, благовоспитанные.
Иностранцы же выглядели сомнительно; в особенности в числе французских охотников было несколько человек, хотя и пожалованных Радзивиллом в офицеры и одевшихся на собственный счет, но смотревшихся полулакеями.
После официального холодного приема все разъехались: остался только один князь Карл, а внизу дожидалось его человек пять его адъютантов.
Побеседовав с Алиной, князь Карл прежде всего заявил ей, какое грустное впечатление произвело на всех, и в особенности на него самого, письмо принцессы.
– Мы не могли понять, – сказал Радзивилл, – что руководило вами при этом неожиданном отказе. Обстоятельства теперь благоприятствуют нам и нашему делу более чем когда-либо. Со смертью Людовика XV все переменилось. Я могу вам, наверное, передать добрую весть, что в Тулоне уже снаряжена целая эскадра, которая на днях двинется, если уже не двинулась, прямо в Босфор. На этой эскадре, по крайней мере, стотысячная армия десанта, который присоединится к турецкой армии, действующей против дунайской армии. Вместе с этим, как вам уже известно, ваш брат, победивший генерала Бибикова, уже движется на Москву. Его путь есть победное шествие при громких криках обрадованного и счастливого народа.
Алина успокоила Радзивилла, объявив ему, что она хотела временно отказаться от всякого участия в предприятии поляков и исключительно под впечатлением дурных вестей о положении ее брата.
Радзивилл попросил позволения у принцессы представить ей тотчас же одного из самых деятельных и талантливых членов эмиграционного кружка, а именно Чарномского.
Поляк, представленный Алине, уже пожилой человек, некрасивый, небольшого роста и немного сутуловатый, не понравился Алине; но она тотчас же заметила в нем что-то такое, напоминавшее ей Игнатия. Лицо его было такое холодное, бесстрастное, неуловимое в своих движениях, будто восковое, мертвое, будто маска; но она тотчас же заметила, что имеет дело с очень умным человеком.
Чарномский был одним из самых известных членов генеральной конфедерации. Он находился в близких сношениях со всеми выдающимися польскими магнатами, которые были теперь в лагере, противном Понятовскому.
Чарномский, командуя одним из отрядов конфедератов Бара, первый раза два переходил русскую границу и вообще действовал смело и энергично. Когда конфедераты были рассеяны, Дюмурье уехал, Чарномский сделался дипломатом. Он постоянно ездил по Европе, несколько раз был в Турции, возил письма графа Потоцкого к сераскиру турецкому и, наконец, ездил в землю, которая считалась в Европе дикой трущобой, откуда не всякий уйдет с головой на плечах. Чарномский с тайным и секретным посланием Барской конфедерации съездил, прожил и вернулся цел и невредим из этой трущобы, то есть съездил он в Бахчисарай к крымскому хану.
После Бахчисарая Чарномский появился вместе с другими барскими конфедератами в Париже и здесь отличался от всех прочих своим умом и талантом. Здесь, в Париже, он окончательно подружился с Потоцким и с другим выдающимся польским графом – Красинским. Он же, Чарномский, свел и помирил ради общего дела двух магнатов, которые были до тех пор во вражде, то есть примирил Потоцкого с Радзивиллом. Благодаря ему теперь граф Потоцкий и явился в Венецию.
У Чарномского как доверенного лица находились теперь все бумаги и даже документы и касса, принадлежащие отряду волонтеров, во главе которых должна была стать принцесса. Разумеется, Чарномский, собираясь вместе со всеми в Турцию и к дунайской армии, был самым дорогим членом экспедиции. Все это были для него знакомые места, где он проходил не раз; вдобавок, он великолепно говорил по-турецки. Кроме того, Чарномский имел неоценимое достоинство для самого князя Радзивилла. Вследствие конфискации всех имуществ палатина виленского «Пане коханку» он был окончательно без средств. Чарномский благодаря своим связям мог теперь доставать деньги для Радзивилла.
Несколько дней кряду провел Чарномский безвыходно у Алины, сумел понравиться ей, завоевать ее полное доверие и приобрести на нее большее влияние, чем Доманский. После Шенка это был второй человек, которому Алина готова была вполне повиноваться, несмотря на то, что в любовники он не годился.
Алина шутя говорила своему барону Кнорру:
– Чарномский – второй барон Шенк. Влюбиться в него мне невозможно, а любить и слушаться его я буду.
Через несколько дней беседы Чарномский передал Алине несколько документов. Главный из них, который Алина прочла с трепетом в сердце, было подлинное, добытое Чарномским из Петербурга, завещание императрицы Елизаветы.
