– Что? – Казалось, Аш вернулся к действительности откуда-то из далекого далека. – Прошу прощения, принц. Я задумался… Что вы сказали?
– Да ничего особенного.
Джхоти вежливо махнул маленькой ладошкой, закрывая тему. Он не раз видел мужчин, которые выглядели и разговаривали подобным образом после приема наркотиков, и предположил, что сахиб, наверное, наглотался опиума от боли в желудке. Мальчик любил Пелам-сахиба и жалел, что ему неможется, но, поскольку сегодня предстояло увидеть и сделать уйму интересных вещей, он не стал тратить время на переживания по этому поводу и побежал похвастаться своим кафтаном из золотой парчи перед Мулраджем.
Аш едва ли сознавал, что мальчик удалился или что в комнату вошел Гул Баз и говорит, что пора идти. Куда идти?
– Рао-сахиб просил передать, что процессия жениха вроде бы уже выехала из Рунг-Махала, – доложил Гул Баз.
Аш кивнул, поднял неверную руку, чтобы вытереть пот со лба, и с изумлением обнаружил, что пальцы у него сильно трясутся. Он отдернул руку от лица и уставился на нее, усилием воли пытаясь справиться с дрожью, а когда преуспел в своих стараниях, взял у Гул База затейливо отделанный галуном мундир с аксельбантами, который сегодня будет единственным темным пятном в радужном многоцветье красок и блеске золотого и серебряного шитья.
Немногим ранее Аш с помощью Гул База уже надел форменные брюки, сапоги и плетеную портупею с ременными петлями на поясе. Он неохотно натянул мундир и приладил на место плечевой ремень, чувствуя себя таким вымотанным и изнуренным, словно только что вернулся из трудного похода, а не встал с постели и позавтракал. Высокий тесный воротник мундира сдавливал шею, вызывая ощущение удушья, но, хотя этот невыносимо жаркий день обещал стать одним из самых долгих и ужасных в его жизни, он как сахиб и офицер должен был париться до вечера в полной парадной форме, в перчатках, сапогах со шпорами и с положенным по этикету мечом, позванивающим у бедра при ходьбе, – почему-то это казалось последней каплей, переполнявшей чашу терпения.
Руки у него почти не дрожали, когда он пристегивал к поясу ножны с мечом, но когда Гул Баз вручил своему хозяину белый пробковый шлем, который носится с полной парадной формой, Аш уставился на него таким же невидящим взглядом, каким недавно смотрел на Джхоти.
Тонкий шарф вокруг шлема, свисающий сзади, испещряли синие и золотые полоски, и солнце блестело на длинном позолоченном шише и заклепках ремешка, который традиция предписывала носить не под, а над подбородком. Гул Баз просительно кашлянул, деликатно напоминая, что время идет, а когда это не возымело действия, твердо сказал:
– Наденьте шлем, сахиб. Солнце печет.
Аш машинально подчинился и, поправив подбородочный ремешок, натянул перчатки, выдвинул вперед эфес меча, расправил плечи, словно готовясь предстать перед расстрельной командой, и вышел, чтобы присоединиться к Кака-джи и остальным, которые уже собрались в крытом дворе у главных ворот Жемчужного дворца, дабы приветствовать жениха.
Двор имел значительные размеры, но там было душно и жарко, а также чрезвычайно шумно: в дополнение к гулу толпы встречающих трио музыкантов играло на маленьком балкончике над аркой, ведущей в центральную часть дворца.
Гирлянды из роз и жасмина свисали с края балкона и змеились, переплетаясь, по мраморным стенам; воздух был насыщен приторным ароматом итра и курений, острым запахом семян пана и кардамона и не столь приятным запахом распаренных человеческих тел. Почувствовав, как струйка пота стекает у него по спине между лопаток, Аш украдкой расстегнул высокий тугой воротник мундира и пожалел, что звание сахиба обязывает его сидеть в кресле, а не на полу на индийский манер, как сидели все прочие: мрамор был прохладным, тогда как плюшевая обивка предоставленного ему кресла казалась очень горячей, словно только что из духовки. Аш беспокойно поерзал на месте и задался вопросом, сколько времени ему придется терпеть эту муку и отчего у него так дико болит голова: от жары, от духоты или от периодически набирающих силу пронзительных звуков музыки.
В конечном счете ждать пришлось даже дольше, чем предполагалось, так как сообщение, что жених со своим баратом уже покинул городской дворец и направляется к парку, оказалось чрезмерно оптимистичным. Они намеревались выехать за два часа до полудня, но Азия относится ко времени без особого уважения, а пунктуальность так и вовсе ни во что не ставит, и дело было далеко за полдень, когда процессия двинулась наконец к Рам-Багху, а когда она достигла парка, солнце уже стояло низко в небе и жара спала.
О приближении процессии они узнали задолго до того, как она подошла к парку. Поначалу барабанный бой, радостный визг флейт, рев труб и приветственные крики многолюдных толп зрителей сливались в приглушенный расстоянием гул, немногим громче карканья ворон и воркотни голубей среди деревьев Рам-Багха. Но эти звуки неуклонно набирали силу, и наконец Джхоти, взобравшийся на крышу, откуда можно было рассмотреть дорогу за верхушками деревьев, сломя голову сбежал вниз и объявил, что процессия вступает в ворота парка – и где гирлянды? Собравшиеся поднялись на ноги, одергивая ачканы и поправляя тюрбаны, а Аш снова застегнул воротник, глубоко вздохнул и стиснул зубы, стараясь вообще ни о чем не думать, и неожиданно для себя стал думать об Уолли и Зарине и о снежных пиках Дур-Хаймы…
Жених прибыл из города не верхом. Он ехал на платформе, которую несли двенадцать слуг в роскошных форменных костюмах. Платформа была задрапирована золотой парчой и накрыта парчовым же балдахином, по краю расшитым жемчугом. Рана, облаченный в золотую парчу, как и на первом дурбаре много недель назад, сегодня блистал еще ярче, потому что его парчовый ачкан был сплошь расшит драгоценными камнями. Драгоценные камни украшали и тюрбан: пышный султан крепился к золотой ткани огромной брошью в форме полумесяца, усыпанной алмазами и изумрудами, и вокруг него обвивались нитки бриллиантов, точно гирлянды на рождественской елке. Драгоценные камни сверкали на пальцах раны и ослепительно сияли на перевязи из чистого золота, а рукоять меча – меча, который жених носит в знак своей готовности защитить невесту от любых врагов, – была инкрустирована алмазами и увенчана изумрудом размером с рупию.
Иноземец при виде сей блистательной фигуры, восседающей на золотой платформе в окружении нарядных слуг и великолепно одетых членов барата, вполне мог бы принять ее за некоего восточного идола, торжественно несомого процессией почитателей. Это впечатление усиливалось тем, что лицо почти полностью закрывали свисающие с тюрбана нити с нанизанными на них головками ноготков и жасмина, и только блеск глаз за цветочной завесой изобличал в пышно разряженной фигуре живое существо.
Музыка умолкла на протяжной пронзительной ноте, и семейный жрец Кака-джи выступил вперед, дабы прочитать ведические гимны и снискать благословение богов, прежде чем вызвать дядю невест для милни – традиционной церемонии знакомства отцов невесты и жениха, но в данном случае (поскольку обоих отцов не было в живых) знакомства Кака-джи с одним из дядьев раны по материнской линии. Два пожилых господина обнялись, и Джхоти, как брат невест, помог жениху сойти с платформы и проводил его и его друзей в крытый двор, где ждали представители стороны невест, чтобы надеть на гостей гирлянды и преподнести дары членам барата.
Несмотря на свой великолепный наряд, на ногах рана выглядел гораздо менее внушительно. Даже непомерно большой тюрбан с высоким султаном не скрывал малого роста жениха, и Кака-джи Рао (далеко не великан) был выше его на полголовы. Тем не менее безликая фигура умудрялась вызывать тревожное ощущение могущества. «И опасности», – подумал Аш.
Казалось, будто тигр – сытый, а потому временно безвредный – равнодушно проходит через поле, полное овец и коров. Впечатление было настолько сильным, что Аш почти готов был поклясться, что от этого человека исходит особый запах: звериный запах, смрадный и зловещий. Он почувствовал легкое покалывание на затылке, словно волоски там вставали дыбом, и внезапно в памяти у него всплыла давно забытая сцена: лунная ночь, черные тени деревьев и предостерегающая дрожь, пробегающая в безмолвном воздухе, будто легчайший ветерок, который пролетает над недвижной гладью воды, ощутимый кожей, но совершенно не слышный, и кто-то – дядя Акбар? – говорит почти беззвучным шепотом: «Шер ахраха хай!» [60]
