– Мы видимся каждый день, утром и вечером.
– О, я знаю, но мы никогда не разговариваем. Мы даже еще не говорили о Берлине, а время уходит.
– Разве нам нужно многое обсудить, дорогая? – спросил он, осторожно высвобождая руку и возвращаясь на свой стул у противоположного края беседки.
– Конечно, Блэйн. – Изабелла улыбнулась, обнажив бледные десны за тонкими губами. От этого ее лицо стало хитрым и коварным, как морда хорька, и это его встревожило. – Нужно столько приготовить. Когда уплывает команда?
– Возможно, команда уедет без меня, – осторожно сказал он. – Быть может, мне придется уехать на несколько недель раньше и побывать в Лондоне и Париже для переговоров с английским и французским правительством, а уж потом я отправлюсь в Берлин.
– О Блэйн, все равно нужно приготовиться, чтобы я могла отправиться с тобой, – сказала она, и ему пришлось старательно следить за своим лицом: жена внимательно наблюдала за ним.
– Да, – согласился он, – потребуется тщательная подготовка.
Эта мысль была невыносима. Ему так хотелось быть с Сантэн, избавиться от всякого притворства, от страха быть обнаруженным.
– Мы должны быть совершенно уверены, дорогая, что поездка не ухудшит твое состояние.
– Ты не хочешь, чтобы я ехала с тобой?
Голос Изабеллы стал высоким и резким.
– Конечно…
– Это прекрасная возможность уйти от меня, сбежать.
– Изабелла, пожалуйста, успокойся. Ты навредишь себе…
– Не притворяйся, будто заботишься обо мне… Все эти девять лет я для тебя обуза. Я уверена: ты хочешь, чтобы я умерла.
– Изабелла…
Его потрясла точность обвинения.
– Не притворяйся святым, Блэйн Малкомс. Я, может, и прикована к креслу, но я не слепая и не глухая.
– Я не желаю продолжать беседу в таком тоне. – Он встал. – Поговорим, когда ты успокоишься…
– Сядь! – крикнула она. – Я не позволю тебе сбежать с твоей французской шлюхой, как ты всегда делаешь! – Он вздрогнул, словно жена ударила его по лицу, а Изабелла злорадно продолжала: – Ну вот, наконец я это сказала. О Боже, ты никогда не узнаешь, сколько раз я была близка к тому, чтобы сказать это. Ты никогда не поймешь, как приятно это сказать. Шлюха! Проститутка!
– Если ты не угомонишься, я уйду, – предупредил он.
– Шлюха, – злобно повторила она. – Гулящая девка! Развратница! Он повернулся и, перепрыгивая через ступеньки, спустился по лестнице из беседки.
– Блэйн! – кричала ему вслед жена. – Блэйн, вернись!
Он не останавливаясь шел к дому, и ее тон изменился.
– Блэйн, прости. Извини меня. Пожалуйста, вернись. Пожалуйста!
Он не смог ей отказать. Неохотно повернул – и обнаружил, что от потрясения и гнева у него дрожат руки. Он сунул их в карманы и остановился на верху лестницы.
– Хорошо, – негромко сказал он. – Насчет Сантэн Кортни все правда. Я люблю ее. Но правда и то, что мы делали все возможное, чтобы избавить тебя от боли и унижения. Никогда больше не говори о ней так. Если бы она позволила, я уже много лет назад ушел бы к ней – и бросил бы тебя. Да простит меня Господь, но я бы ушел от тебя. Только она удержала меня здесь, только она держит меня здесь.
Изабелла тоже отрезвела и была потрясена не меньше его – вернее, так ему показалось, но когда жена снова посмотрела на Блэйна, он понял, что она изобразила раскаяние, лишь бы вернуть его в пределы досягаемости своего языка.
– Я не могу поехать с тобой в Берлин, Блэйн. Я уже спрашивала доктора Джозефа, и он запретил. Он говорит, что поездка убьет меня. Однако я знаю, что ты задумал – ты и эта женщина. Я знаю, ты использовал все свое влияние, чтобы Шасу Кортни взяли в команду – только чтобы дать ей предлог тоже поехать. Я знаю, что ты задумал замечательный отдых от законной жены, и не могу остановить тебя…
Он в гневной покорности развел руки. Бесполезно было протестовать. Голос Изабеллы снова перешел в резкий, пронзительный крик.
– Так вот, позволь тебе сказать – медового месяца, на который вы нацелились, не будет! Я уже сказала девочкам – и Таре, и Матильде Джанин, – что они едут с тобой. И сказала, и они вне себя от волнения. Теперь тебе решать. Либо тебе хватит жестокости огорчить своих дочерей, либо ты будешь в Берлине не Ромео, а нянькой. – Ее голос стал еще выше, а блеск глаз – мстительнее. – И предупреждаю, Блэйн Малкомс! Если ты откажешься взять их собой, я расскажу им почему. Господь свидетель, я расскажу им, что их любимый папочка – лжец и распутник!
* * *
Хотя все: от всезнающих спортивных журналистов до самых невежественных болельщиков – были уверены, что Манфред Деларей поедет в Берлин в составе команды боксеров, но когда официально объявили, что он действительно включен в команду да вдобавок из тяжеловесов в команду вошел Рольф Стандер, а тренером сборной назначен преподобный Тромп Бирман, весь город, весь Стеленбосский университет преисполнились гордости и радости.
Состоялся прием у градоначальника и парад на улицах города, а на массовой встрече «Оссева брандваг» главнокомандующий объявил молодых людей примером африкандерского мужества и всячески превозносил их преданность и бойцовское мастерство.
– Именно такие молодые люди приведут наш народ к его законному месту на этой земле, – сказал он; построенные в ряды члены общества, все в форме, приветствовали их условным салютом – кулак правой руки прижат к груди, – и Манфреду и Рольфу прикрепили к рукаву формы знаки офицерского достоинства.
– За Бога и Volk! – призвал командующий. Манфред никогда раньше не испытывал такой гордости, такой решимости оправдать оказанное ему доверие.
В последующие недели возбуждение продолжало нарастать. Состоялись примерки олимпийской формы – зелено-золотой пиджак, белые брюки и широкополая шляпа: в этой форме им предстояло пройти по олимпийскому стадиону. С командой проводили бесконечные инструктажи, охватывавшие все темы: от немецкого этикета и правил вежливости до организации перемещений и характеристики противников, с которыми они могут встретиться на пути к финалу.
У Манфреда и Рольфа брали интервью все газеты и журналы страны, получасовая программа национального радио «Это твоя земля» была целиком посвящена им.
Только на одного человека это возбуждение, казалось, нисколько не подействовало.
– Недели, когда тебя не будет, покажутся мне длиннее всей остальной жизни, – сказала Сара Манфреду.
– Не будь глупышкой, – рассмеялся он. – Я вернусь раньше, чем ты спохватишься, с золотой медалью на груди.
– Не зови меня глупышкой, – вспыхнула она, – никогда больше не зови!
Он перестал смеяться.
