– Не приведи Господь, чтобы человечество снова прошло через такое, – негромко сказал Блэйн, и Сантэн взяла его за руку.
В небольшой деревушке Морт-Омм они остановились на главной улице у гостиницы, и когда Сантэн зашла спросить о свободных номерах, хозяйка за стойкой сразу узнала ее и возбужденно завопила:
– Henri, viens vite! C est Mademoiselle de Thiry du chateau…[60] – бросилась к Сантэн, обняла ее и расцеловала в обе щеки.
Выселив коммивояжера, в их распоряжение предоставили лучшие комнаты; когда Сантэн и Блэйн попросили поселить их отдельно, потребовалось небольшое разъяснение. Зато ужин, который подали вечером, живо напомнил Сантэн былые времена: блюда из смеси дичины и птицы, трюфели, tartes[61], местное вино, – а хозяйка стояла у стола и пересказывала Сантэн все местные сплетни, рассказывала обо всех смертях и рождениях, браках, разводах и связях – обо всем, что произошло за девятнадцать лет.
Рано утром Сантэн и Шаса оставили остальных спать и поехали к шато. Замок лежал в развалинах, в черных обожженных стенах зияли проемы выбитых окон и проломы от снарядов, все было заброшено и заросло. Сантэн стояла среди развалин и плакала по отцу, который предпочел сгореть со своим домом, лишь бы не отдавать его наступающим немцам.
После войны поместье продали за долги, которые накопились у старика за всю его жизнь, – а жил он на широкую ногу и любил выпить. Теперь поместье принадлежало «Хеннесси», известной коньячной фирме; старику понравилась бы такая ирония. Сантэн улыбнулась.
Они вместе поднялись на холм за разрушенным замком, и Сантэн показала сад и то место, где во время войны было летное поле.
– Здесь размещалась эскадрилья твоего отца, на краю сада. Я каждое утро ждала здесь, когда эскадрилья вылетит, и махала летчикам.
– Они летали на SE5?
– Позже, вначале на старых «сопвичах». – Она посмотрела в небо. – Самолет твоего отца был ярко-желтый. Я назвала его le petit jaune – желтый малыш… я и сейчас вижу Майкла в летном шлеме. Он обычно поднимал очки, чтобы я видела его глаза, когда он пролетал мимо. О Шаса, какой он был благородный, и веселый, и молодой – молодой орел, уходящий в синеву.
Они спустились с холма и медленно поехали назад мимо виноградников. Сантэн попросила Шасу остановиться на краю Северного поля у небольшого амбара с каменными стенами. Юноша удивленно наблюдал, как она с легкой улыбкой на губах и мягким сиянием в глазах, повернувшись спиной к «даймлеру», несколько минут стояла у входа в здание с соломенной крышей.
Заметив его вопросительный взгляд, Сантэн объяснила:
– Здесь мы встречались с твоим отцом.
И Шаса вдруг понял, что был зачат в этой старой развалюхе в чужой стране. Всю обратную дорогу до гостиницы необычность этого знания оставалась с ним.
Они снова остановились у въезда в деревню, перед маленькой церковью с позеленевшим медным шпилем, и прошли на кладбище. Могила Майкла Кортни была в дальнем конце, под тисом. Сантэн заказала надгробный камень из Африки, но сама никогда его не видела. Мраморный орел сидел на разорванном боевом знамени, готовясь взлететь; его крылья были распростерты. Шаса решил, что это слишком вызывающе для могильного памятника.
Они стояли рядом, читая надпись:
ПАМЯТИ КАПИТАНА МАЙКЛА КОРТНИ, ОФИЦЕРА ВОЕННО-ВОЗДУШНОГО ФЛОТА ВЕЛИКОБРИТАНИИ. ПОГИБ В БОЮ 19 АПРЕЛЯ 1917 ГОДА. НИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА НЕ ЛЮБИЛИ СИЛЬНЕЕ
Памятник зарос травой, и они расчистили могилу. Потом постояли возле, склонив головы.
Шаса ожидал, что посещение отцовской могилы глубоко его тронет, но на самом деле остался равнодушным, как посторонний. Человек под могильным камнем стал землей задолго до его рождения. Шаса чувствовал себя ближе к Майклу Кортни за шесть тысяч миль отсюда, когда спал в его кровати, носил его старый твидовый пиджак, предохраняющий от колючек, брал его дробовик и удочки или пользовался его золотым пером и платиновыми и ониксовыми запонками.
Они по тропе прошли в церковь и нашли в ризнице священника. Он оказался молодым, немного старше Шасы, и Сантэн была разочарована: молодость священника словно разрывала ее непрочную связь с Майклом и вообще с прошлым. Однако она выписала два чека на значительные суммы: один на ремонт медного шпиля церкви, а другой для того, чтобы на могиле Майкла каждое воскресенье клали живые цветы. Под бурные благословения священника они вернулись к «даймлеру».
На следующий день они поехали в Париж; Сантэн заранее заказала номера в отеле «Риц» на Вандомской площади.
Блэйна и Сантэн ждала напряженная программа встреч, обедов и ужинов с членами французского правительства, поэтому молодежь была предоставлена себе самой; очень скоро молодые люди поняли, что Париж – будоражащий город романтики.
В одном из скрипучих лифтов они поднялись на первый этаж Эйфелевой башни, наперегонки побежали к открытой лестнице, ведущей на самый верх, и охали и ахали, глядя на расстилавшийся под ними город. Взявшись за руки, они гуляли по набережным и под знаменитыми мостами Сены. Тара своим маленьким фотоаппаратом снимала их на ступенях Монмартра с Сакре-Кер на заднем плане; они пили кофе и ели круассаны в ресторанчиках на тротуарах, на ланч заглянули в Cafе́ de la Paix, обедали в «Куполь», в Опере слушали «Травиату».
В полночь, когда девушки, простившись с отцом и Сантэн, скромно и послушно шли в свой номер, Шаса и Дэвид вытаскивали их с балкона, и компания отправлялась танцевать в boоtes[62] на левом берегу или слушали джаз в погребках Монмартра, где они обнаружили черного тромбониста, от чьей игры мурашки шли по спине; заходили в маленькие кафе, где и в три утра можно было полакомиться улитками или свежей земляникой.
На рассвете, когда четверка кралась по коридору, чтобы вернуть девушек в их номер, они услышали знакомые голоса в лифте, остановившемся на этаже, и едва успели спуститься по лестнице и затаиться на площадке: девушки носовыми платками затыкали рты, чтобы сдержать хихиканье, а над ними Сантэн и Блэйн, великолепные в вечерних нарядах и не подозревавшие об их присутствии, вышли из лифта и рука об руку направились по коридору к номеру Сантэн.
Компания с сожалением покинула Париж и в отличном настроении доехала до немецкой границы. Предъявили паспорта французским таможенникам и проследовали далее с типичным галльским щегольством. Оставив у шлагбаума «бентли» и «даймлер», они направились к немецкому пограничному посту, где сразу увидели разницу в отношении к ним двух групп чиновников.
Два немецких офицера были безукоризненно одеты, их обувь начищена до блеска, фуражки надеты строго под предписанным углом, а на левой руке у обоих – черная свастика на алом и белом поле. Со стены за их столом с фотографии в рамке на посетителей смотрел фюрер, строгий и усатый.
