Блэйн с дружелюбным «Guten Tag, mein Herr» положил перед офицером паспорта и стоял, болтая с Сантэн, пока офицер по одному рассматривал паспорта, сравнивал фотографию в документе с хозяином паспорта, ставил визу с черным орлом и свастикой и переходил к следующему паспорту.
Паспорт Дэвида Абрахамса лежал в самом низу, и, дойдя до него, офицер остановился, снова прочел первую страницу, затем стал методично перелистывать и читать все страницы паспорта, после каждой внимательно глядя на Дэвида. Через несколько минут вся группа, окружавшая Дэвида, замолчала и стала удивленно переглядываться.
– Я думаю, что-то не так, – негромко сказала Сантэн Блэйну, и тот подошел к столу.
– Какие-то проблемы? – спросил он, и офицер ответил на правильном, хотя и с акцентом, английском:
– Абрахамс – это ведь еврейская фамилия?
Блэйн раздраженно покраснел, но, прежде чем он успел ответить, за ним остановился Дэвид.
– Да, это еврейская фамилия, – спокойно сказал он. Чиновник задумчиво кивнул и постучал по паспорту пальцем.
– Вы признаете, что вы еврей?
– Еврей, – все так же спокойно ответил Дэвид.
– В вашем паспорте не написано, что вы еврей, – уличил таможенник.
– А разве должно быть написано? – спросил Дэвид.
Офицер пожал плечами и спросил:
– Вы хотите попасть в Германию – вы, еврей?
– Я хочу попасть в Германию, чтобы принять участие в Олимпийских играх, на которые меня пригласило немецкое правительство.
– Ага, значит, вы спортсмен-олимпиец – еврейский спортсмен-олимпиец?
– Нет, я спортсмен-олимпиец из Южной Африки. Моя виза в порядке?
Офицер не ответил на этот вопрос.
– Пожалуйста, подождите.
Он вышел через дверь в стене у него за спиной, прихватив паспорт Дэвида.
Они услышали, как он с кем-то говорит в кабинете за стеной, и посмотрели на Тару. Она единственная из них немного понимала по-немецки, потому что изучала его для вступительных экзаменов и сдала, получив высший балл.
– Что он говорит? – спросил Блэйн.
– Они говорят слишком быстро… все время «евреи» и «Олимпиада», – ответила Тара, и тут дверь отворилась, и офицер вернулся с другим человеком, полным, розоволицым, очевидно, его начальником, потому что его мундир и манеры были гораздо более внушительными.
– Кто здесь Абрахамс? – спросил он.
– Я.
– Вы еврей? Вы признаете, что вы еврей?
– Да, я еврей. Я уже много раз говорил это. Что-нибудь не так с моей визой?
– Подождите, пожалуйста.
На этот раз в кабинет ушли все три чиновника, опять с паспортом Дэвида. Зазвонил телефон, потом послышался голос старшего офицера, громкий и подобострастный.
– Что происходит?
Все опять посмотрели на Тару.
– Он говорит с кем-то в Берлине, – ответила Тара. – Объясняет насчет Дэвида.
Односторонний разговор в соседней комнате закончился «Jawohl, mein Kapitän», произнесенным четыре раза, каждый раз все громче, и выкриком «Heil Hitler!». Снова звякнул телефон.
Три чиновника один за другим вышли в комнату. Розоволицый начальник поставил в паспорт Дэвида штамп и картинно протянул паспорт.
– Добро пожаловать в Третий Рейх! – провозгласил он, вскинул правую руку раскрытой ладонью вперед и крикнул: – Heil Hitler!
Матильда Джанин нервно хихикнула:
– Какой забавный!
Блэйн схватил ее за руку и вывел из кабинета.
Молчаливые и подавленные, они въехали на территорию Германии.
Остановились в придорожной гостинице, и вопреки своим привычкам Сантэн сразу приняла номера, не осматривая предварительно постели, санитарные узлы и кухню. После ужина никто не захотел играть в карты или осматривать деревню, поэтому спать легли еще до десяти.
Однако к завтраку хорошее настроение вернулось, и Матильда Джанин насмешила всех стихотворением, которое сочинила и в котором описала подвиги отца, Дэвида и Шасы на предстоящих играх.
Днем, на протяжении всей поездки по красивейшим немецким местам настроение, и без того хорошее, все улучшалось, деревни и замки на холмах словно сошли со страниц сказок Андерсена, леса темных сосен составляли прекрасный контраст открытым лугам и журчащим рекам, пересеченным каменными мостами. Повсюду вдоль дороги виднелись группы молодежи в национальных костюмах: мальчики в ледерхозе[63] и шляпах с перьями, девочки в дирндлях[64]; когда две большие машины проезжали мимо, им махали руками и выкрикивали приветствия.
Обедали в гостинице, полной людей, музыки и смеха; им подали бедро дикого кабана с жареным картофелем и яблоками и мозельское вино, на вкус как виноградный сок, с солнцем, растворенным в светло-зеленой глубине.
– Все такие счастливые и выглядят такими процветающими, – заметил Шаса, разглядывая полный народу зал.
– Единственная страна в мире, где нет ни безработных, ни бедняков, – согласилась Сантэн, но Блэйн отпил вина и промолчал.
Днем, приближаясь к Берлину, они выехали на северные равнины, и Шаса, который вел машину, свернул на обочину так внезапно, что Дэвид ухватился за приборный щиток, а девушки на заднем сиденье испуганно вскрикнули.
Шаса выскочил, не заглушив мотор, и закричал:
– Дэвид, Дэвид! Ты только взгляни! Я таких красавцев никогда не видел!
Остальные стояли за ним и смотрели в небо; Блэйн остановил «бентли» за «даймлером», и они с Сантэн тоже вышли и стали смотреть, заслоняя глаза от заходящего солнца.
Рядом с шоссе располагалось летное поле. Ангары были выкрашены серебряной краской, на длинном белом шесте слегка раскачивался ветряной конус. Звено из трех истребителей поворачивало на солнце, заходя на посадку: стройные, как акулы, с днищами и нижними крыльями небесно-голубого цвета, в маскировочной окраске сверху. Колпаки пропеллеров были ярко-желтыми.
– Что это? – спросил Блэйн у двух молодых пилотов. Оба ответили одновременно:
– Сто девятые.
– «Мессершмитты».
Из-под крыльев торчали стволы пулеметов, а из центра вращающегося колпака пропеллера зловеще целился пушечный ствол.
– Что бы я не отдал, чтобы полетать на таком!
– Руку…
– И ногу…
– И мою надежду на спасение!
Истребители перестроились и один за другим спускались на поле.
– Говорят, у них скорость до трехсот пятидесяти в час…
– Боже! Только посмотри, как они летят!
Их возбуждение заразило девушек; они смеялись и хлопали в ладоши, когда боевые машины прошли низко над их головами и коснулись земли всего в нескольких сотнях ярдов от автомобиля.
– Стоит пойти на войну, только чтобы пострелять из чего-нибудь такого! – воскликнул Шаса, и Блэйн повернулся к «бентли», чтобы скрыть свой гнев.
