— Молодец. Действуй.
Волох кинул два пальца к киверу, замялся:
— Но что-то, Алексей Петрович, холоднó вдруг сделалось. Не вдарил бы ночью мороз.
— Вот ночью и выпьешь. Как француза прогонишь.
— Огорчительно. До ночи, ваше благородие, еще дожить надо.
— Уж ты-то доживешь, не сомневайся. Хватит болтать, действуй. И ко мне корнета пришли.
— Как думаешь, Павел, — спросил Алексей, когда они присели на завалине ближнего дома, — в ночь налетят или к утру?
— Я бы с вечера на дело пошел. Как раз отдых начался, каша поспевает, самое слабое время…
— Верно, корнет. Распорядись, чтобы у обеих околиц костры поярче жгли. Да и подымнее. Вот так мы его и встретим. И проводим, как Волох говорит.
Появился староста, остановился поодаль.
— Подойди, — сказал Алексей. — Ты староста?
— Никак нет, ваше благородие. Гусарского полка рядовой Потапов.
— Вот как? И как ты здесь?
— На Московской дороге рану получил. От своих отстал. Крестьяне подобрали меня и укрыли от неприятеля. Поздоровел. Но как, ваше благородие, раны отечества посильнее собственных стали тревожить, да негодование против его злочестивых врагов, так и собрал я усердных крестьян в отряд…
— Постой, братец, так ты тот самый гусар Потапов? Помнишь об нем? — Алексей кивнул Заруцкому на гусара. — Да ты садись, братец, в ногах правды нет.
— Нынче, господин поручик, у нас одна правда — супостата, антихриста бить, не жалеючи.
Гусар Елисаветградского полка Потапов, оправившись от ран, собрал вокруг себя из ближних деревень усердных крестьян, вооружил их косами и вилами, и был избран ими общим голосом командиром. Дали воинскую присягу Царю и Отечеству «биться до смерти и быть послушными без прекослов своему начальнику». Составился отряд, всякий день ходил на сшибки с неприятелем; собрался числом уже до трех тысяч. Оружие добывали у французов. Двести человек отряда уже оделись в латы кирасиров.
Гусар Потапов установил у себя воинский порядок с привкусом партизанской войны. Была дисциплина, было послушание. Помимо того все команды исполнялись по условным знакам, которые подавались с колокольни Завидовской церкви. На все был свой знак, знакомый и узнаваемый каждым. Приближение неприятеля в превосходных силах — к примеру, частый звон малого колокола. По этому звону вся деревня снималась и укрывалась в лесу с детьми, бабами и всяким скарбом. Другой знак — долгожданный — призывал поселян из лесов обратно в дома. Иными звонами колоколов разной величины возвещали: когда и каким числом, на лошадях или пешими идти в бой.
Величайший вред неприятелю творил Потапов со своим воинством. До трех тысяч французских солдат истребил. И свыше того — по всей окрестности, что взял под свою защиту, оберег от разграбления имущество и без того обездоленных крестьян.
— Ну что, атаман, сколько у тебя под ружьем здесь стоит? — спросил приветливо Алексей.
— Сто душ не наберу, а с полста есть.
— Чем вооружились?
— Кто чем. Пики у каждого, да и сабли тож. Ружей не столько много. Два или три. Да третье без курка.
— Что ж так?
— Оно и так. Ушли братушки мои на Вязьму. Там, слыхать, большой обоз продвигается. Ну а здесь для охраны сколь надо оставил.
— Корнет, вели трофейные ружья из обоза раздать, соберем потом. А ты, Потапов, посади своих людей по избам. Как дело пойдет, пусть из окон стреляют. Но не ранее, чем мои молодцы встрянут.
— А что за дело ждем?
— Да вот гости обещались.
— Большим числом?
— Для нас хватит. Каждому троих принять.
— Встретим, господин поручик. Встретим хорошо, а проводим еще лучше. Дело знакомое.
— Ну, иди вот с корнетом, мужиков возьми — ружья разберете. Вернешь потом, по счету. Заруцкой, пикет на берегу выставишь.
— Уже сделал.
К сумеркам все подготовили. И кашу сварили, и пушки поставили. Все наготове, все налета ждут. А страха нет. Только нетерпение сосет да гложет. Много лучше бой, чем его ожидание. Ждать-то все равны, а в бою каждого своя судьба караулит. Иного удачей наградит, иному глаза закроет.
Но весел народ. К бою привычны, а про то, что в бою будет, думать отвыкли. Солдат на войне одним днем живет. А то и одним мгновеньем. Память о прошлом его душу греет, а думка о завтрашнем дне сердце леденит. Сегодня жив — так радуйся. Радуйся крыше над головой, жаркому костру, солдатской чарке, случайной встрече на гумне…
Месяц куда-то запал. Потеплело немного — да такая уж настала пора: то к зиме потянется, то по летнему теплу заскучает. Алексей распорядился еще и одному конному взводу на огородах в засаде ждать.
Поужинали сноровисто. Вроде бы как неотложную работу сделали. Кто в избах пригрелся, кто на воле, возле костров, улегся. При ружье под рукой, при сабле на боку.
В свое время, как Алексей и ждал, примчался, возле избы коня осадив, есаул Волох.
— Ваше благородие, идут! До роты конных. Кирасиры.
— Как идут?
— Сторожко. Пред мостом спешились, коней в поводу провели. Видать, боятся нас побудить — вдруг осерчаем. Да ить мы давно осерчали.
Алексей нагнал морщинку на лоб, задумчиво свой молодой ус поправил.
— Это вы верно полагаете, Лексей Петрович, — угадал Волох. — Они думают, наш пикет на околице враз порубить и в село ворваться. А как же! Мы — которые спят, которые уже котелки до дна выскребают — их не ждем, разбежимся, неоружные, под ихними саблями. Так полагаете?
— Ты, Волох, не только нахал и пьяница, ты еще и не дурак.
— А как же! Батька мой меня делал…
— Про батьку твоего — потом. После ужина. Или за завтраком.
— Завтрак, ваше благородие, светлый князь, он бывает по-разному.
— Как это?
— Он либо до ужина, либо после, на другой день. Кто его знает — доживешь ли?
— Уже хватил чарку?
— Как же дознались, Алексей Петрович?
— А ты свой нос посмотри. Ровно свекла.
— Это, ваше благородие, отродясь так. Как меня мамка из себя выпустила, так я сразу…
— На коня, знаю.
— Не все вы, благородие наше, про нас знаете. Батька, как я в седле утвердился, тут же мне стопку влил. Заместо мамкиной титьки. Ну я и пошел по степи! На коне, да под хмельком. Да ишо во всем вольный. У моего батьки…
— Потом про батьку…
Волох, сердце доброе, сразу все понял.
— Оно так, Петрович. А вы про своих что знаете?
Алексей тяжко вздохнул:
— Ничего не знаю, Волох. Слышал стороной, что отец в московское ополчение собирался. А что с ним, что с матушкой, с сестрой — того не ведаю.
— Это тяжко, Лексей Петрович. Лучше плохое знать, чем хорошим впустую тешиться. Давайте с вами за наших родителев, за дом родной по серебряной вашей чарке, из ваших погребцов пригубим — а там и в бой. И за родителев, и за Отечество поруганное. Я вроде как правильно помыслил.
