— Это тяжко, Лексей Петрович. Лучше плохое знать, чем хорошим впустую тешиться. Давайте с вами за наших родителев, за дом родной по серебряной вашей чарке, из ваших погребцов пригубим — а там и в бой. И за родителев, и за Отечество поруганное. Я вроде как правильно помыслил.
— Ты, Волох, куда ни помыслишь, так все в сторону кабака. Однако отдам я тебя в казаки.
Волох шагнул к своему коню, поправил узду половчее, почесал ласково за ухом, обнял за шею.
— Вам, Лексей Петрович, меня отдать, что своего коня или сабли лишиться. Я ить у вас заместо левой руки. Правая рубит, левая остерегает.
Алексей подумал: за что этот Волох так к нему прижился? Вспомнил его первое наставление перед первой атакой. «Вы, господин поручик, левый пистолет, что возле седла, завсегда в готовности держите. Сабля сломится, правая рука задержалась, а с левой в самый раз пистолетом отбиться».
Так однажды и случилось. Звякнула Алексеева сабля бесполезно об кирасу французского кирасира, хрупнула и оставила в руке ненужный обломок. Ловко в минуту опасности выхватил из седельной кобуры готовый пистолет — и хорошо, не осекся — влепил прямо в лоб, чуть ниже каски.
— Волох, — медленно и задумчиво произнес Алексей, — если мы с тобой из этой войны живыми выйдем, я тебя в свое имение управляющим возьму. Пойдешь?
— Никак нет, не пойду, Алексей Петрович, не обессудьте. Я ваше имение в месяц пропью. Как есть на распыл пойдет. — Он привстал. — Однако пошли! Встречаем.
Алексей, придерживая саблю, быстро прошагал к орудиям.
— Готовы, ребята?
— Как есть, ваше благородие. Готов гостинец. Поднесем красное яичко.
Алексей поднялся еще выше, к самой церковной паперти. Зорко глянул — рысит французский отряд, вот-вот в галоп возьмется.
— Картечью заряжай!
Ловко, быстро забили в стволы пороховые картузы, пыжи, картечные снаряды. Ждут — пальники у ноги, переминаются.
А вот и гости — жданные, да незваные. Ворвались с нижней околицы — с визгом, с тусклым блеском сабель, с пистолетными выстрелами.
Алексей ждал, терпению на войне научился. В нужный момент взмахнул саблей. Рассчитал точно — прямо перед отрядом выкатились из прогонов фуры, столкнулись, наглухо перегородив неширокую улицу. И началось…
Первые всадники врезались в преграду. Завизжали раненые лошади, поломав ноги, закричали сбитые всадники. А на них задние, не сдержавшись, тоже в кучу.
— Пали́! — скомандовал Алексей.
Ударила картечь прямо в месиво. Все смешалось. Загремели ружейные выстрелы, окуталось все белым дымом. Вылетела из засады конница, пошла рубка…
Кого не порубили, те сдались на милость победителя. Крестьяне тут же расхватали сабли и пистолеты, разобрали лошадей.
Алексей распорядился запереть пленных в амбары, выставить караульных. Наутро приказал Заруцкому вести отряд в армию, сдать командующему пленных офицеров, а сам, захватив десяток гусар побоевитее, отправился навестить Истомина. Не мог тому простить предательства. Однако — война! Как уже говорилось, она порождает не только героев, но и подлецов.
«Сегодня счастливый день — видел вблизи императора. Около 6 утра он вышел из своей палатки. Без шляпы, со шпагой на боку, сел на походный стульчик. Здоров, весел, черты лица выразительны, на них — отпечаток силы и уверенности. Обратился к нам со словами. Слова императора — оставляют глубокое впечатление.
Один из офицеров, видя его доброжелательное расположение, пожаловался на русских: сжигают свои магазины (склады продовольствия), рассыпают зерно по дорогам так, что даже наши лошади не могут его подобрать своими добрыми губами.
“Мы вынуждены делать набеги, — сказал офицер, смущаясь, — что подрывает дисциплину в рядах, солдаты разоряют население и озлобляют его против нас”.
— Это война, — сказал император со вздохом сожаления. — На войне не только гибнут солдаты, но и страдает мирное население. Это война — она и счастье, и слава, и бесчестье и беда.
Кто-то из офицеров, не стесняясь, вынули записные книжки и занесли в них эту великую мысль.
Однако, однако… До Москвы еще далеко, впереди Смоленск, который русские — это ясно — не отдадут без боя, а наша армия, после Немана, уменьшилась уже на треть. Знает ли об этом император?
Многие отряды испытывают слишком тяжелые лишения, а настоящего отдыха, в котором мы так нуждаемся, все нет и нет. Разве что в Москве, как лучезарно обещает нам император.
Но до Москвы еще далеко, и повсюду, верные своей системе русские уничтожают все, что мы не успели захватить.
Нигде мы не испытывали таких лишений. Сомнения, сомнения… Они охватывают не только мою душу. Страшно подумать: не ошибся ли великий вождь в противнике, не столкнулся ли с неведомой ему силой?..»
Из дневника Ж.-О. Гранжье
Здесь же, меж страниц, вложено письмо в Париж.
Жози-Луизе Бургонь от Ж.-О. Гранжье.
«Милая Жози! Нет сил в душе и сердце, дабы выразить мою тоску по твоему облику. Даже утомленный безжалостным дневным переходом, долго не засыпаю: едва смежу ресницы, как всплывают передо мной твои прекрасные глаза, твой алый ротик, твои маленькие, нежные… впрочем, здесь откровенность моя спотыкается из опасения, что письмо это может попасть в чужие любопытные и нескромные руки. Но ты, любовь моя, догадываешься о том, что мною недосказано…
Часто думаю, что и великим людям свойственно ошибаться. Хотя и не должно. Ведь роковые ошибки великих тяжелым бременем ложатся на судьбы многих и многих людей.
Не нужна нам эта дикая Россия! Неустроенная, беспорядочная. Бескультурная. Есть ли в ней духовная жизнь? Есть ли в ней свои ученые мужи, свои глубокие мыслители, писатели, художники и композиторы? Разве что храмы у них хороши. Выразительны и богаты. Да дворцы местной знати, что сделали бы честь и зависть самому императору. Сами по себе поражают внешней красотой и величием, а уж содержат в себе столько роскоши, что и во сне не увидишь.
…Дорóг в России множество, но пользоваться ими по назначению цивилизованному обществу весьма и весьма нелегко. Ни наши люди, ни наши лошади, ни наши повозки к таким дорогам не привычны. Особливо, если жарко, так пыль над ними стоит непроницаемо, а в непогоду — грязь непролазна. А во все другое время — ухаб за ухабом. Кони выматываются, повозки ломаются, люди сбивают ноги. Такие дороги по силам лишь тем варварам, которые их строили.
По бокам дорог выстраиваются без всякого порядка и ранжира деревни и села. Хижины производят впечатление жалкое. Довольно часто они кривы, крыты старой почерневшей соломой. Внутри весьма нечисты, с запахом. Повсюду множество тараканов, коих тут прозывают довольно остроумно «пруссаками». Отчего так, можно лишь догадываться. То ли шмыгают повсюду и норовят в тарелку с пищей забраться, то ли немец их в Россию когда-то завез.
