Королева сказала сэру Уильяму, что после известий, которые только что сообщил ее муж, она особенно нуждается в близком друге и поэтому желает оставить Эмму Лайонну при себе. Актон вызвал своего секретаря Ричарда и поручил ему выяснить, ради чего или ради кого король удалился в свои апартаменты. Герцог д'Асколи, восстановленный в своем звании камергера, в королевском мундире, увешанном орденами и другими знаками отличия, отправился вслед за монархом, чтобы осведомиться, не нуждается ли король в его услугах. Князь Кастельчикала велел подать ему экипаж: он торопился в Неаполь, чтобы позаботиться как о безопасности своих друзей, так и о своей собственной, ибо успехи французских якобинцев могли придать смелости якобинцам неаполитанским. Сэр Уильям Гамильтон отправился домой писать донесение английскому правительству, а Нельсон, подавленный мрачными мыслями, ушел в комнату, которую деликатно выбрала для него королева, — она была расположена неподалеку от той, где ночевала Эмма, когда Каролина оставляла ее при себе, еcли только обе подруги не оказывались в одной и той же спальне, в одной и той же постели.
Нельсону, как и сэру Уильяму Гамильтону, предстояло писать — но не депешу, а простое письмо. Он не был главнокомандующим средиземноморским флотом, а находился под началом адмирала лорда графа Сент-Винцента; но это не тяготило Нельсона, ибо адмирал обращался с ним скорее как с другом, чем как с подчиненным, а последняя победа Нельсона сделала его ровней самых выдающихся моряков Британии.
Дружба, связывающая их, отражена в переписке Нельсона с графом Сент-Винцентом, что опубликована в III томе «Писем и донесений», изданном в Лондоне, и те из наших читателей, кто любит заглядывать в подлинные документы, могут прочитать письма победителя при Абукире с 22 сентября — дня, с которого начинается наше повествование, — до 9 декабря, дня, на котором мы остановились. В этих письмах они найдут подробный рассказ о все возраставшей безрассудной страсти, из-за которой он как адмирал готов был презреть свой воинский долг, а как человек забыл о том, что еще более драгоценно, — о собственной чести. Эти письма, рисующие смятение его ума и страсть его сердца, могли бы послужить ему оправданием перед потомством, если бы потомство, уже две тысячи лет осуждающее возлюбленного Клеопатры, могло отказаться от своего приговора.
Нельсон был крайне обеспокоен катастрофой, грозившей внести страшный беспорядок не только в дела королевства, но, по-видимому, и в его сердце, ибо Адмиралтейству придется дать какие-то новые распоряжения своему средиземноморскому флоту. Поэтому Нельсон, придя в свою комнату, сразу устремился к письменному столу и под впечатлением того, что рассказал король, — если вообще можно назвать рассказом отрывочные фразы, вырвавшиеся у Фердинанда, — начал письмо так:
«Адмиралу лорду графу Сент-Винценту.
Любезный лорд!
Со времени моего последнего письма из Ливорно обстоятельства значительно изменились, и я сильно опасаюсь, как бы Его Величество король Обеих Сицилии не лишился одного, а то и обоих своих королевств.
Генерал Макк, как я и подозревал и даже, кажется, говорил Вам, оказался всего лишь хвастуном, неведомо где создавшим себе славу великого полководца, — во всяком случае, не на полях сражений. Правда, он командовал жалкой армией. Но кто бы подумал, что шестьдесят тысяч человек позволят десяти тысячам побить себя!
Неаполитанские офицеры располагали немногим, что было можно потерять, но все, что они могли потерять, они потеряли» [Приведем точные слова Нельсона: «The Napolitan officers have not lost much honour, for God knows they had but little to lose; but they lost all they had» («Письма и донесения Нельсона», т. Ill, с. 195). Впрочем, мы вскоре выскажем свое мнение о храбрости неаполитанцев в главе, где коснемся вопроса о храбрости коллективной и храбрости личной. (Примеч. автора.)
«Неаполитанские офицеры много чести не потеряли, ибо Господу ведомо, что у них было мало чего терять; но потеряли они все, что имели» (англ.).].
Так писал Нельсон, и мы видим, что победитель при Абукире довольно сурово судил о побежденных при Чивита Кастеллана. Может быть, этот суровый моряк и имел право быть требовательным в том, что касалось отваги: недаром он еще ребенком спрашивал, что такое страх, и никогда не испытал его, хотя в каждом бою, где ему довелось участвовать, он оставлял кусок своей плоти; пуля, настигшая Нельсона при Трафальгаре, если позволительно так выразиться, сразила всего лишь его половину — то, что еще уцелело от героя.
Так писал Нельсон, когда вдруг услышал за спиною шорох, похожий на биение крылышек бабочки или запоздавшего эльфа, порхающего с цветка на цветок.
Он обернулся и увидел леди Гамильтон.
У него вырвалось радостное восклицание.
Но Эмма Лайонна с пленительной улыбкой приложила палец к губам и, оживленная и изящная, словно статуя Счастливого молчания (как известно, молчание бывает разное), знаком велела не произносить ни слова.
Потом она подошла и, склонясь к уху адмирала, шепнула:
— Пойдемте со мной, Горацио. Наша дорогая королева ждет вас и желает переговорить с вами, прежде чем увидится с мужем.
Нельсон вздохнул, подумав, что какие-нибудь вести из Лондона, быть может, изменят его местопребывание и разлучат с этой волшебницей, каждый жест, каждое слово, каждая ласка которой превращались в новое звено цепи, и без того связывающей его; он тяжело поднялся с кресла, во власти того головокружения, которое всегда ощущал, когда после краткой разлуки вновь видел эту ослепительную красоту.
— Ведите меня, — сказал он. — Вы же знаете, что я слепну, как только вижу вас.
Эмма сняла газовый шарф, которым она до того обвязала голову, превратив его в головной убор и в вуаль вроде тех, что мы видим на миниатюрах Изабе; бросив ему конец шарфа, который он схватил на лету и жадно поднес к губам, она сказала:
— Пойдемте, дорогой мой Тесей, вот вам нить, чтобы не заблудиться в лабиринте, если вам придется покинуть меня как новую Ариадну. Но предупреждаю: если подобное несчастье случится, я не позволю никому утешать меня — даже если это будет какое-нибудь божество!
Она направилась впереди, Нельсон вслед за нею. Поведи она его в ад — он сошел бы туда вместе с нею.
— Дорогая королева, я привела к вам того, кто одновременно и властелин мой, и раб, — сказала она. — Вот он.
Королева сидела на диване в будуаре, отделявшем ее спальню от комнаты Эммы Лайонны. В глазах ее поблескивали искорки, которые ей не удавалось потушить. На этот раз то были искорки гнева.
— Пожалуйте сюда, Нельсон, мой заступник, — сказала она. — Сядьте поближе: я жажду беседы с героем, способным утешить меня в нашем унижении… Что скажете вы, — продолжала она, презрительно вскидывая голову, — о коронованном шуте, вздумавшем стать вестником собственного позора? Слышали, как он бесстыдно потешался над своей трусостью? Ах, Нельсон, Нельсон, сколь грустно гордой королеве и стойкой женщине быть женою короля, не умеющего держать в руках ни скипетра, ни шпаги!
