Он помнил, что Гулам Шо все-таки царь, владыка тел и душ своих подданных, и понимал, что на Востоке «лохмотья превращают шаха в нищего, а шелка делают нищего царем».
Угощению не предвиделось конца. На дастархане появлялись все новые блюда с аппетитными, хотя и чрезмерно жирными и острыми кушаньями. Все гости отяжелели, беседа то оживлялась, то лениво стихала. Явно все ждали чего-то или кого-то.
Штабс-капитан, тот просто завернулся в принесенную слугой баранью шубу и заснул, прикорнув у камина в самой удобной позе.
Сегодня здесь, в Мастудже, должны были состояться решающие переговоры. Но Ибрагимбек не приехал, и это спутало Пир Кграм-шаху все карты.
«Отвратительная ситуация,—думал Пир Карам-шах,— посол Далай Ламы невозмутим, равнодушен, настоящий живой Будда. Однако сколько он согласится терпеть? От такого истукана можно ждать чего угодно. Задержится приезд Ибрагимбека — почтенный лама встанет, благословит нас именем Будды, воссядет на своего яка (никакой конь не свезет такую тушу) и отправится восвояси за полторы тысячи миль как ни в чем не бывало. А там доложит своему духовному главе и повелителю Далай Ламе в Лхассе: «Так и так, ничего из Тибетско-Бадахшанской империи не вышло».
Лишь теперь Пир Карам-шах понял, как далеки интересы тибетцев от Бухары и Туркестана. Очевидно, только нажим англо-индийских властей на лхасские правя-щие круги мог заставить их послать Нупгун Церена, политическую фигуру столь высокого веса и ранга, в глухой, захудалый Мастудж.
Но ничего не прочесть в раскосых глазах-щелочках, прячущихся в пухлых веках. А кто его знает, что он думает. И неспроста его похожий на гладкий бильярдный шар череп внезапно вспыхивает пурпуром и тут же принимает надолго голубовато-зеленый оттенок, порой переходящий в синеву неба тибетского нагорья. Нупгун Церен сердится. Да, плохо, очень плохо, что Ибрагимбек не едет. И Пир Карам-шах поймал себя на том, что поглядывает на часы. Можно подумать, что поезд опаздывает... Он усмехнулся — сюда поезд не придет и через тысячу лет, в такие дебри.
Он ловит на себе взгляд Бадмы. Что ему надо? До сих пор вождь вождей точно не знает, как очутился здесь тибетский доктор. Опасен этот Бадма. Уже одно то, что он говорит с послов Далай Ламы на родном языке, опасно. Они непрерывно о чем-и стрекочут. По их каменным неподвижным лицам не догадаешься, говорят ли они о бешбармаке из козлятины или о судьбах мира. А когда на них смотришь испытующе, этот луноликий буддийский бог Нупгун Церен и доктор даже чуть-чуть улыбаются уголками губ.
Не сдержав нетерпения, вождь вождей вышел во двор узнать, ие вернулись ли посланные на перевал навстречу Ибрагимбеку. Целые пригоршни колючих снежинок хлестнули ему в лицо, и он чуть не задохнулся. Нет, ему больше по нутру жаркие аравийские пустыни. Он не переносит холода, а холод пронизывает здесь, в Мастудже. Позавидуешь шубе Нупгун Церена из шкуры гималайского грубошерстного медведя.
Сразу же Пир Карам-шах понял, когда огляделся, что ждать Ибрагимбека и сегодня напрасно. Снежный хаос закрутил, завертел всю долину, и приземистые плосковерхие каменные постройки Мастуджа едва различались в белой мгле. Никто, конечно, даже отчаянный локаец Ибрагимбек и его видавшие виды аскеры не рискнут проехать через перевалы в такой сумасшедший буран.
— Да, никто не поедет. Зима вернулась. Перевал – снежная могила.
Вздрогнув, Пир Карам-шах стремительно, всем туловищем повернулся. Кто угадал его мысли? На него смотрели из-под поседевших от снежинок бровей черные любопытные и насмешливые глаза Молиара. Того самого Молиара, которого Пир Карам-шах встречал на своем пути уже не раз, но которого совсем не знал. А Молиар смотрел на него из снежной завесы и явно посмеивался в свою круглую бороду, тоже побелевшую от снега.
От мысли, что какой-то жалкий торгаш позволяет себе над ним смеяться, тяжесть сдавила мозг вождя вождей.
— А мы пошли в конюшню посмотреть нашего Белка,— добродушно проговорил Молиар.— Да побоялись заблудиться, пока по двору пройдем. Вот это чудище, — он кивнул в сторону человека-пня, — думает, что можно в такой буран ездить по горам! А Белок — это мой конь — не хочет ехать. Совсем плохая конюшня у царя, холодная, сырая. А где ваши кони?
— Надолго это?—коротко спросил Пир Карам-шах, смахнув с лица снег. Нет, ему показалось. Молиар и не думает смеяться. Он весь промок, выглядит жалким, подавленным. Он так беспокоится о своем коне по имени Белок.
— Буран к ночи затихнет, — заметил Молиар, потянув плоскими ноздрями холодный воздух.— Набросает белое одеяло и затихнет. Киик пройдет по горам — человек не пройдет.
— Долго?
— Боже правый,— решительно сказал Молиар.— Подъем крутой. Тропы вверх, вниз. Пропасти. Опасно.
— Дьявольщина! — вырвалось у Пир. Карам-шаха. Он не терпел, когда в его планы вмешивались, пусть то природа или сам бог.
— А позвольте спросить, — просипел сквозь зубы Молиар, снег набивался ему в рот. — Вы ждете кого-то?
— А ваше какое дело? — пробурчал вождь вождей. Вопрос Молиара показался ему назойливым.
— Сегодня он не приедет. И завтра не приедет, и через три дня. Приехал в долину Ишкашим с той стороны перевала, а дальше не смог. Беспокоиться не стоит. Он не приедет.
— Что ты болтаешь?
— Значит, вы не тот, кто ждет. Боже правый, значит, вам нечего беспокоиться.
Молиар повернулся и шагнул к хижине.
Какое унижение! Вождю вождей пришлось догнать торгаша и даже схватить за плечо. Ладонь зябко отдернулась от мокрого заледеневшего халата — какой сильный снег!
Молиар остановился и обратил на Пир Карам-шаха удивленное, совсем залепленное мокрым снегом лицо.
— Я жду Ибрагима. Ты отлично знаешь! Ибрагима! Идем! Клянусь, ты расскажешь все, что знаешь. Ты сам из Ишкашима? Все видели — ты сегодня спустился с перевала на своем проклятом Белке!
Он втолкнул Молиара в помещение и принялся трясти его за отвороты верблюжьего халата. Он вел себя как бесноватый и не стеснялся кричать на маленького самаркапдца, поносить его самыми обидными ругательствами, какие привык бросать в лицо этим презренным туземцам, грязным дикарям, хитрым обезьянам. Вождь вождей позволял себе в Мастудже всё, потому что власть его превосходила все допустимое и даже жестокую деспотическую власть царька Гулама Шо, робко сейчас смотревшего на эту грубую некрасивую сцену. Вождь вождей мог приказать повесить, расстрелять, сбросить в пропасть самаркандского торгаша и не ответить за это.
