Впервые в жизни барон ощутил, что на правый глаз его набежала слеза, и, страшно пораженный собственной чувствительностью, позволил этой слезе скатиться по своей морщинистой щеке. Филипп протянул Бальзамо ту руку, которая у него действовала.
— Сударь, — сказал он, — вы знаете, где я живу, знаете мое имя. Пожалуйста, требуйте от нас все, что угодно, в благодарность за услугу, которую вы только что нам оказали.
— Я исполнил свой долг, сударь, — ответил Бальзамо. — Разве я не пользовался вашим гостеприимством?
И с поклоном он проследовал к фиакру, не отвечая на приглашение барона зайти в дом. Но, не пройдя и нескольких шагов, обернулся и произнес:
— Прошу прощения, я забыл дать вам адрес маркизы де Савиньи. Она живет в особняке на улице Сент-Оноре, неподалеку от монастыря фейянов. Говорю его вам на тот случай, если мадемуазель де Таверне сочтет необходимым сделать ей визит.
В объяснении этом, в точности подробностей, в полноте сведений выражалась деликатность, глубоко тронувшая Филиппа, и даже барона.
— Сударь, — объявил барон, — моя дочь обязана вам жизнью.
— Знаю, сударь, и я счастлив и горд этим, — ответил Бальзамо.
На сей раз Бальзамо, за которым следовал Комтуа, отказавшийся от предложенного ему Филиппом кошелька, сел в фиакр и уехал.
Почти в тот же самый миг, как будто отъезд Бальзамо привел девушку в чувство, Андреа открыла глаза.
И тем не менее еще несколько секунд она не приходила в себя, не могла произнести ни слова, взгляд ее был затуманен.
— Господи! Господи! — бормотал Филипп. — Неужто ты допустишь, чтобы она вернулась к нам только наполовину? Неужто она останется безумной?
Андреа, похоже, услышала эти слова и покачала головой. Но все равно она продолжала молчать, словно пребывая в состоянии некоего экстаза.
Она встала и протянула руку в направлении той улицы, куда свернул фиакр Бальзамо.
— Пошли, пошли, — сказал барон, — пора уже кончать со всем этим. Филипп, помоги сестре войти в дом.
Молодой человек подал Андреа здоровую руку. С другой стороны ее поддерживала Николь, и вот так Андреа вошла в дом и добралась до своего флигеля.
И только там к ней вернулась речь.
— Филипп! Отец! — промолвила она.
— Она узнала нас! — воскликнул Филипп.
— Разумеется, узнала. Но, ради Бога, что произошло?
С этими словами Андреа смежила веки, но на сей раз то был не обморок, но глубокий, спокойный сон.
Николь, оставшаяся при хозяйке, раздела ее и уложила в постель.
Войдя к себе, Филипп обнаружил врача, за которым сбегал предусмотрительный Ла Бри, как только улеглась тревога по поводу Андреа.
Врач осмотрел руку. Она оказалась не сломанной, а всего лишь вывихнутой. Надавив на плечевой сустав, доктор поправил ее.
Беспокоясь за сестру, Филипп проводил врача к ней в спальню.
Тот пощупал у нее пульс, прислушался к дыханию и улыбнулся.
— Ваша сестра спит спокойным безмятежным сном младенца, — сообщил он. — Пусть она спит, шевалье, ничего другого ей не нужно.
Что же касается барона, то он совершенно успокоившись насчет сына и дочери, уже давно заснул.
Если мы еще раз перенесемся в дом на улицу Платриер, куда г-н де Сартин направил своего агента, то утром 31 мая мы обнаружим там Жильбера, который лежит на тюфяке в комнате Терезы, а вокруг него Терезу, Руссо и множество их соседей, созерцающих скорбное подтверждение чудовищного события, которое потрясло весь Париж.
Бледный, окровавленный Жильбер открыл глаза и, едва к нему вернулось сознание, приподнялся и стал осматриваться вокруг, словно до сих пор находился на площади Людовика XV.
На его лице сперва отразилась глубокая тревога, затем огромная радость, которая тут же затмилась облачком печали, а потом снова радость.
— Друг мой, вам очень больно? — заботливо спросил Руссо, взяв Жильбера за руку.
— Кто меня спас? — вопросом на вопрос ответил Жильбер. — Кто подумал обо мне, у которого нет никого на свете?
— Дитя мое, подумал о вас, сделал все, чтобы вы не погибли, спас вас тот, кто думает обо всех.
— Да это неважно, — пробурчала Тереза. — Но какая неосторожность соваться в такую толпу!
— Да, ужасная неосторожность, — подтвердил согласный хор соседей.
— Сударыня, — возразил Руссо, — не может быть и речи о неосторожности, когда нет явной опасности, а пойти посмотреть фейерверк никогда не считалось опасным. И ежели в таких случаях происходит беда, то следует говорить не о неосторожности, а о несчастье. И мы, которые сейчас корим больного, сами могли бы пойти туда.
Жильбер еще раз оглянулся и, увидев, что находится в доме Руссо, хотел что-то сказать.
Однако от этого усилия у него изо рта и носа пошла кровь, и он потерял сознание.
Руссо, предупрежденный врачом с площади Людовика XV, ничуть не испугался: он ждал подобной развязки и потому положил Жильбера на тюфяк без простыни.
— А теперь, — сказал он Терезе, — можете уложить бедного мальчика.
— Где?
— Да здесь же, на мою кровать.
Жильбер все слышал; крайняя слабость помешала ему сразу же ответить, однако он сделал неимоверное усилие и открыл глаза.
— Нет, — с трудом пробормотал он, — нет, наверху.
— Вы хотите вернуться к себе в комнату?
— Да, да, прошу вас.
И уже не столько словами, сколько взглядом он договорил свою просьбу, подсказанную воспоминанием, превозмогавшим даже боль, воспоминанием, которое было сильнее всех доводов рассудка.
Руссо, человек обостренной чувствительности, несомненно, понял его, потому что ответил:
— Хорошо, хорошо, мой мальчик, мы перенесем вас наверх. Он не хочет стеснять нас, — объяснил он Терезе, которая всячески приветствовала это решение.
В соответствии с просьбой Жильбера было решено, что его прямо сейчас и водворят на чердак.
В середине дня Руссо провел у тюфяка, на котором лежал его ученик, те часы, что обычно он тратил на разборку своих любимых ботанических коллекций; молодой человек, уже несколько пришедший в себя, тихим и, можно сказать, потухшим голосом поведал ему подробности катастрофы.
Однако Жильбер не выдал причину, заставившую его пойти на фейерверк; на площадь Людовика XV, сказал он, его привело простое любопытство.
Руссо не мог усомниться в словах юноши: чтобы узнать правду, ему нужно было быть по меньшей мере волшебником.
Поэтому он ничуть не удивился объяснению Жильбера, ограничился уже заданными вопросами и только порекомендовал не вставать. Не расспрашивал Руссо и о клочке ткани, который он видел в руке Жильбера и который взял Филипп.
