И, возможно, потому молчал вождь вождей, пронизанный холодным трепетом перед заглядывавшей в комнату снежной громадой Тирадж Мира. Возможно, он понял впервые, как ничтожны его усилия, как бесплодны его неистовые, отчаянные попытки поднять, сплотить, склеить осколки разбитых вдребезги азиатских империй и двинуть их вооруженные силы на север.
Много, невероятно много затратил он сил, энергии. Он перевернул целые пласты человеческие, политические, природные. Истратил огромные средства. Играл на алчности, честолюбии, благородстве, жажде власти, на низменных инстинктах. Он покупал целые племена. Одних людей он уничтожал, других поднимал к вершинам власти. Поворачивал судьбы истории. Делал королей и королевства. Заставлял содрогаться сердца политиков и государей. Лил кровь, совершал жестокости. Толкал на зверства и сам совершал их без колебания. Производил опыты применения новейших средств войны против первобытных племён, чтобы запугать их, заставить идти туда, куда звали интересы его Британской империи. Он все делал для неё, для укрепления её могущества. И он готовил новый её взлет. Он поднимал гигантскую волну, чтобы обрушить её на север. И сам он, Пир Карам-шах, стоял на гребне волны, на самой верхушке. Оттуда такой кругозор! И, что самое главное, здесь он чувствовал себя в апогее величия, сверхчеловеческой власти, могущества. По крайней мере ему так казалось.
Нет, уже не казалось.
Трудно падать с такой высоты. А он упал с гребня, соскользнул, слетел. И столкнул его... кто?
Маленький, ничтожный, сидит он, шлепает толстыми иронически сложенными губами, рассказывая сказочки, а бегающие его пытливые глазки шарят по горке мяса на глиняном блюде и выбирают мозговую косточку. И всем своим видом ничтожество Молиар показывает, что он и не подозревает, какой удар сейчас нанес он ему, Пир Карам-шаху. А ведь он разрушил здание, которое возводилось по кирпичику, по камешку, терпеливо, кропотливо, вопреки всем препонам. Здание грандиозное, блестящее. Здание Центрально-Азиатской империи, которая должна была противостоять всей России, извечному сопернику Британии в Азии.
Пошлепал Молиар губами, помолол языком, причмокнул и... здание рассыпалось в песок. И еще припутал Белую Змею.
И осталась размочалившаяся шерстяная скатерть, уставленная деревянными грубыми мисками, закопченный таджикский камин, кожаные потертые калоши царя Мастуджа у потрескавшегося порога. А за ним гигантская сверкающая громада снега и льда Тирадж Мира в черном проеме открытых дверей.
— Оправдание жизни и власти! — громко проговорил Пир Карам-шах. И его неуверенный смешок, на который тревожно подняли глаза его верные гурки и царь Мастуджа, и эти слова прозвучали в большой с низкими прокопченными потолками приемной зале мастуджского дворца как приговор... Приговор грандиозным замыслам. Пир Карам-шах тоже поднял глаза. Он ещё не понял, что смеется сам. Он смотрел на длинную тощую фигуру Гулама Шо, окаменевшего посреди комнаты, на его живописную физиономию, на его карикатурно кривой нос, неправильно присаженный между пунцово-красными толстыми щеками, на взъерошенную кошмяную бородку, на весь его комический облик.
И вдруг Пир Карам-шах осознал, что задыхается от злоби. «Надо взять себя в руки, — лихорадочно думал он. — Ты не верблюд-бугра в период гона. Возьми себя в руки. Если ты сейчас сделаешь что-нибудь базарному торговцу, ты покажешься всем жалким. Ты ничего не сделаешь ему, хотя с удовольствием оторвал бы своими руками ему голову...»
Знал ли Молиар в тот момент, что жизненный путь его во время пребывания во дворце царя Мастуджа уподобился ниточке. Возможно, знал, но ничем не показал, что знает. Он наконец выбрал филейную часть жаркого, выхватил её из миски сво-ими короткими, измазанными в жире пальцами, посыпал жгучим красным перцем, обмакнул в чашке с обильно сдобренном индийскими пряностями соусе и с превеликим смаком откусил сочный кусочек.
Не подобает в хижине горца, а тем более во дворце царя, говорить о предложенном гостям угощении и тем более хвалить изготовление кушаний. Потому Мо-лиар только отчаянным покачиванием головы и подмигиванием показал, что он наслаждается. Или он хотел проверить, прочно ли держится его голова на плечах?
Сначала свари слово, а потом уж вынимай его изо рта. По всему было видно, что Молиар изрядно нервничает. Возможно, он и сам не знал, что его потянуло за язык. Или прихвастнуть захотелось, или вся горная страна уже знала о бесстыдном письме Ибрагимбека к Далай Ламе.
Трудности, связанные с вовлечением Тибета в антисоветскую авантюру, делали его даже в глазах самых оголтелых врагов Советов предприятием почти фантастическим. В возможность появления тибетских войск в Бадахшане на границах Памира мало кто верил. Лишь само название — Бадахшано-Тибетская империя, гигантские географические просторы, таинственность Далай Ламы и его могущества в какой-то мере заставляли людей представить в своем воображении что-то огромное, подавляющее, туманное, могущественное и страшное. Кто его знает, что там в таинственной мгле кроется за вершинами Каракорумских гор, пря-чущихся в темных тучах. А вдруг Центральная Азия очнется от тысячелетней спячки. А вдруг из недр Центрально-Азиатских плоскогорий поднимутся орды всадников, как некогда ммриады Гога и Магога, подобные муравьям. А вдруг в фантастических планах Англии есть зерно истины и Бадахшано-Тибет действительно новая, антибольшевистская сила.
Было отчего Пир Карам-шаху прийти в бешенство.
Одним небрежным словом, брошенным невзначай на дастархан, этот круглоголовый, простоватый торгаш всё разрушил. Он дунул, и мгла рассеялась. В каракорумских тучах не оказалось никакого великана, никаких гогов и магогов. Мыльный пузырь Тибето-Бадахшана просто лопнул.
И самое страшное — слово брошено, а слово, брошенное в горах, не лежит.
Долго, очень долго раздумывал Пир Карам-шах, сидя у очага. Он всё думал, да-же уже когда лежал на разостланных тут же одеялах. Бессонница мучила его... И причиной её был Молиар — базарный мелкий торгаш.
Проснулся вождь вождей на рассвете.
— Позвать Молдара! — приказал он Гуламу Шо, который поливал ему из медцого дастшуя на руки подогретую воду. Царь подал полотенце и ушел.
Долго Гулам Шо не возвращался. Вернулся он бегом. Козлиное лицо его напряглось. Весь он окаменел и сделался похож на каменного истукана.
— Купец уехал... В полночь уехал... Заседлал сам коня и уехал. Никто не знает, куда уехал.
