ОХОТНИКИ В ГОРАХ
Капля тревоги подобна яду,
отравляющему море спокойствия.
Рабгузи
Так получилось. Вождь вождей мог проклинать сколько угодно и кого угодно, но из серых туч, залегших на северных перевалах, так и не выехал ни один всадник. Никто не спустился в долину Мастуджа.
Зато возникли осложнения на юге. Мало было разговоров о Белой Змее, загадочной и странной, а теперь разнеслась весть, что в Мастудж направляется сама царица Бадахшана.
Мельком слышал Пир Карам-шах еще в Пешавере, что привезенная им в дар бухарскому эмиру рабыня-бадахшанка — имя её он забыл — взяла власть над Алимханом. Теперь же из агентурных сводок явствовало, что рабыня объявлена законной женой эмира и что на этом основании он, эмир, решил предъявить права на трон Бадахшано-Тибетского государства.
Однако в расчёт Пир Карам-шаха подобные экзотические особы не включались. В своих многообразных и сложных политических комбинациях вождь вождей женщинам не отводил обычно никакого места. Эпизод с принцессой бухарской Моникой, навязанной ему Англо-Индийским департаментом, он считал случайной затеей. «Нам эти «шру» не нужны». Он так и сказал «шру» — то есть сварливая баба. И добавил: «Женщина в политике оправдывает дичайшие сумасбродства. Сколько великих государственных деятелей закоснели из-за женщин в мирской суете и прожили жизнь без пользы».
Пир Карам-шах не пожелал и слышать о бадахшанской претендентке. И все же чуть не ежедневно ему приходилось выслушивать назойливое блеяние царя-козла. Гулама Шо беспокоили не политические комбинации. Выяснилось, что новоявленная эмирша Бадахшана — его родная дочь Резван, и сейчас царя Мастуджа раздирали жадность и отцовские чувства. Ходили слухи о золотых и серебряных деньгах, об увесистых, туго упокованных вьюках, которые везет караван, сопровождающий эмиршу Резван. Полуголодный царь рассчитывал поживиться кое-чем. Беда, что хитроумная Резван предусмотрительно взяла с собой охрану из воинственных бродяг раджпутов. Они скалили белые зубы и стреляли из своих не знающих промаха нарезных ружей в любую шевельнувшуюся в скалах тень. Не один «из раскрывших рот жадности» уже поплатился за попытку дотянуться до вьюков госпожи бадахшанской царицы.
Возмущался Гулам Шо совсем не тем, что его подданные пытались присвоить имущество его дочери. Разбой есть разбой, только требующий соблюдения некоторых приличий. Да и все, что могли награбить горцы-мастуджцы, в конечном счёте царь Мастуджа забирал себе в казну. Нет, Гулам Шо боялся за свой трон.
— Резван едет сюда,— жаловался Гулам Шо.— Её тахтараван, украшенный серебром и золотом, несут двенадцать носильщиков. У неё свита, у неё охрана из раджпутов, у неё визирь. Она говорит: «Вот приеду в Мастудж, посмотрю на моего родителя, продавшего меня этому хилому толстячку эмиру бухарскому. Разве обязана дочь уважать отца, продавшего её, словно скотину».
Насмешкой прозвучал пренебрежительный ответ вождя вождей:
— Ты — царь, а боишься женщины. Она еще твоя дочь. Ты повелитель.
— Ох, непочтительная Резван дочь! Разевает рот на отцовский трон.
— Начальник конвоя царицы — ферганский курбаши Кривой, отчаянный разбойник. Предупреди его — и Резван не доедет до Мастуджа!
Гулам Шо ужаснулся и зажал ладонями свои оттопыренные уши. Лицемерно Пир Карам-шах вздохнул:
— Э, кто говорит о таких делах? Курбаши Кривой на то и кривой, чтобы любить золото. Кашмир рядом. А красавицы в Кашмире ценятся на вес чистого золота. Красавицы в Кашмире живут среди роз и благовоний.
Гласит поговорка: мотал баран головой, но слушал. Мотая on ромной шишковатой головой, Гулам Шо поспешно удалился.
Не стал Пир Карам-шах объяснять царю-козлу, насколько нежелательно появление в Мастудже и вообще в Бадахшане Резван. Своей персоной она олицетворяла, пусть мало реальные, притязания бухарского эмира на горную страну.
Всё больше вождь вождей убеждался, что пренебрежительное отношение к женщинам может дорого обойтись ему. Оставалось утешаться запомнившимся где-то в Аравии или Турции изречением: «Шкура верблюда в конце концов попадает в руки дубильщика» Всю жизнь он отвергал и отрицал значение женского начала в странах ислама. И всё же женщины мешали ему на каждом шагу.
— Господин Сахиб Джелял, вы знаете про Резван? — спросил он как-то. Жесткие складки обозначились на его щеках и в уголках тонкогубого рта. — Что вы знаете о царице Резван? Вы не мажете не знать о ней. Вы же «советчик» эмира.
Откровенно говоря, вождь вождей задал вопрос безотчётно.
Сахиб Джелял не спешил с ответом.Он продолжал попивать из пиалы чай-ки-пяток, нисколько не опасаясь обжечься. Он смотрел на пламя в камине и думал о чём-то своём.
Пришлось вождю вождей повторить вопрос. Сахиб Джалял очень осторожно поставил пиалу на грубо тканный дастархана, придерживая кончиками пальцев, чтобы она не перевернулась на складках, и не спеша, словно размышляя вслух, проговорил:
— Резван что? Женщина. Букашка. Фу, и нет её! Вот посол Далай Ламы. Да. Очень неосторожен святой лама Нупгун Церен. Очень самостоятельный Нупгун Церен. Слишком самонадеян. Могущественная Англия предлагает покровительство, а он не оказывает уважения. Сам великий Далай Лама послом направил Нупгун Церена за тысячи миль. Нупгун Церену надо бы проявить понимание и подчинение, а он как себя надменно повел. Разговаривать не стал. Почему? Разве Тибет так силен? Разве нанкин-ское правительство Китая не играет Тибетом? Разве недавно не подстроили китайцы заговор с целью убить Далай Ламу, едва только он не захотел быть послушным? Разве великодушные англичане не помогают Далай Ламе и тибетцам воевать против китайских генералов в Сиккиме? Нет, господину Нупгун Церену надо было взвесить и оценить предложение Британии. Нупгун Церен главное лицо в Тибете. Далай Лама Тринадцатый давно, очень давно занимает трон. Увы, всех ждет могила. Скоро Лхассе придется искать среди мальчиков Тибета нового Далай Ламу, а власть возьмет в руки Нупгун Церен. Регенту, пока божественный избранник не подрастет, Нупгун Церену нельзя ссориться с англичанами. Англичанам очень нужен Тибет. Очень удобная страна Тибет. Прямо смотрит с высоты гор на Россию.
