— А мой товарищ Эрон в отчаянии так же легко может отправить вас на гильотину.
— Совершенно верно, — спокойно ответил Блейкни, — но, мне кажется, мы уже решили, что руководить этим маленьким путешествием буду я? Ведь вам не столько нужен дофин, сколько мое участие в этом предательстве?
— Вы, как всегда, правы, сэр Перси. Итак, после Креси мы вполне подчиняемся вашим указаниям.
— На путешествие понадобится не более трех дней, сэр.
— Которые вы проведете в карете в обществе моего друга Эрона, — произнес Шовелен. — Затем я полагаю, сэр Перси, что вы пожелаете списаться с кем-нибудь из ваших единомышленников.
— Конечно. Кто-нибудь должен же передать другим… тем, кто охраняет дофина.
— Вот именно. Поэтому прошу вас написать одному из ваших друзей, что вы решили передать нам дофина в обмен на вашу личную свободу.
— Вы только что сказали, что не можете мне обещать эту свободу, — спокойно возразил Блейкни.
— Если все окончится благополучно и если вы напишете такое письмо, какое я вам продиктую, — презрительно произнес Шовелен, — то мы можем даже гарантировать вам свободу.
— Ваша доброта превосходит всякое вероятие, сэр.
— Так прошу вас писать. Кому из ваших друзей предназначается эта честь?
— Моему зятю, Арману Сен-Жюсту. Я думаю, что он еще в Париже. Он может уведомить остальных…
— Что желаете вы, чтобы я написал? — спросил Блейкни, придвигая к себе бумагу, перо и чернила и приготовляясь писать.
— Начните письмо, как хотите. Теперь продолжайте! — И он начал медленно диктовать: «Я не могу больше переносить такое состояние. Гражданин Эрон, так же, как и месье Шовелен»… Да, сэр Перси, Шовелен, а не Шамбертен: Шо-ве-лен, так верно… «создали мне в тюрьме настоящий ад».
Блейкни с улыбкой взглянул на него.
— Вы сами на себя клевещете, дорогой месье Шамбертен! — сказал он. — Мне здесь было неплохо.
— Я хотел выразиться перед вашим другом о вашем поступке как можно мягче, — сухо возразил Шовелен.
— Благодарю вас, сэр. Продолжайте, пожалуйста!
— «Настоящий ад». Написали? Да? «И мне пришлось уступить. Завтра на заре мы отправляемся в путь, и я проведу гражданина Эрона туда, где скрыт дофин. Но власти требуют, чтобы в этой экспедиции меня сопровождал кто-нибудь из членов Лиги Алого Первоцвета. Поэтому я прошу Вас»… или «требую», как хотите, сэр Перси.
— Я напишу: «прошу Вас»… Это положительно становится очень интересно.
— «Присоединиться к экспедиции. Мы отправляемся на заре, и Вас просят быть у главных ворот тюрьмы ровно в шесть часов. У меня есть удостоверение властей, что Вы будете неприкосновенны; если же Вы откажетесь сопровождать меня, то назавтра меня ожидает гильотина».
— «Меня ожидает гильотина». Эти слова звучат очень весело, не правда ли, месье Шамбертен? — сказал Блейкни, видимо, нисколько не удивленный тем, что сам написал под диктовку. — Знаете, мне даже было весело писать все это: это так напомнило мне счастливые булонские дни!
Шовелен плотно сжал губы и, не отвечая на насмешку, ограничился тем, что кивнул в сторону дежурной комнаты, откуда доносились громкие разговоры и смех, к которым примешивалось иногда бряцание оружия; все свидетельствовало о присутствии значительного числа солдат.
— Но в Булони были несколько иные условия, — невозмутимо заметил он. — Угодно вам подписать теперь письмо, сэр Перси?
— С большим удовольствием, — ответил Блейкни, изящным росчерком подписывая свое имя.
Взяв у него из рук письмо, Шовелен внимательно прочел его, точно искал какого-то тайного смысла в им самим продиктованных словах; тщательно исследовав подпись и удостоверившись, что в письме не было никакого знака, который указывал бы, что написанному следует придавать иное значение, он собственноручно сложил письмо и спрятал в карман.
— Берегитесь, месье Шамбертен, — беззаботно сказал сэр Перси. — Письмо может прожечь дыру в вашем элегантном камзоле.
— Оно не успеет сделать это, сэр Перси — спокойно ответил Шовелен, — и, если вы сообщите мне адрес гражданина Сен-Жюста, я немедленно отнесу ему письмо.
— В такой поздний час? Бедняга Арман! Он, вероятно, уже в постели. Он живет на улице Круа-Бланш, сэр… но ведь вы сами были там, гражданин Шовелен. А теперь нельзя ли лечь спать? — прибавил Блейкни, громко и демонстративно зевая. — Вы говорите, что мы выезжаем на заре, а я чертовски устал.
Откровенно говоря, это нельзя было подумать, глядя на него, и Шовелен, несмотря на строгую обдуманность своего плана, невольно почувствовал, как в душу закрадывался страх. Хотя лицо Блейкни по-прежнему было страшно бледно, а руки казались восковыми, но в глубине его впалых, с все еще красными веками глаз сверкал какой-то странный огонек. Шовелен взглянул на Эрона, думая, что тот разделяет его опасения, но главный агент Комитета общественного спасения спокойно развалился на стуле, покуривая трубочку, и с видом полного удовлетворения смотрел на узника.
— Славную штучку мы с вами устроили, гражданин Шовелен! — снисходительно произнес он.
— Думаете, что все в порядке и нам не о чем беспокоиться? — спросил Шовелен с тревожной ноткой в голосе.
— Разумеется, все в полном порядке. Теперь отправляйтесь с письмом, а я пойду отдать последние приказания на завтра, но спать буду в дежурной комнате.
— А я — на этой уютной постели, — весело заключил Блейкни, вставая со стула. — Честь имею кланяться, граждане!
В два часа ночи Арман Сен-Жюст был разбужен сильным, нетерпеливым звонком. В то время в Париже такой поздний визит мог иметь одно объяснение, и Арман, хотя в его распоряжении и было безусловное охранное свидетельство, подумал, что по тем или иным причинам он попал в список «подозрительных» и что в ближайшем будущем его ожидают судебное разбирательство и смертный приговор.
Правду сказать, такая перспектива не устрашала его, а лишь немного печалила, да и то не ради его самого: жизнь стала ему ненавистна с тех пор, как он покрыл себя позором. Ему сделалось грустно за Жанну. Она была еще так молода и так любила его! Она станет горячо оплакивать своего возлюбленного, и это будет первая горькая чаша, которую ей придется испить в жизни. Но печаль в ее годы не может быть вечной; Жанна со временем утешится. Так даже будет лучше. Ведь он, Арман Сен-Жюст, несмотря на свою страстную любовь, до сих пор не подарил ей ни одной минуты не омраченного счастья; из-за него ее прекрасные глаза пролили немало слез. В жертву любви к ней он принес честь, дружбу, верность; ради ее освобождения, как он думал, из рук безбожных негодяев, он уподобился Каину, совершив деяние, которое вопияло к небу о мщении, и это навсегда набросило тень на его счастье… на их счастье.
