- Похороним всех в одной братской могиле, - сказал боярин и зашагал к шатру, который дружинники поставили у высокого берега за пожарищем…
Заутра хоронили мертвых…
Небо затянулось с ночи хмурыми свинцово-черными тучами, набухшими мелким, занудным дождем, который вместе с ратниками оплакивал павших, остужая тлеющие на пожарищах угли… Стылый ветер срывал с обугленных головешек сизые дымки, швыряя их в сторону насыпанного над братской могилой кургана.
Насыпав курган, кметы разбрелись по пожарищу, выискивая оружие, хозяйственную утварь, украшения, не поврежденные огнем, и снося все найденное в большую кучу, укладываемую на майдане на чистую холстину… Растаскивая обугленные бревна на месте церквушки городецкой, нашли ратники икону в окладе серебряном, совсем огнем не тронутую. Смахнув пепел с образа, с удивлением и восторгом взирали суровые воины на лик святой Богородицы, огню не поддавшийся… Тиун учитывал находки, выцарапывая одному ему ведомые знаки на берестяном лубке. Приняв из рук кмета икону, тиун перекрестился и, поцеловав образок, бережно в холстинку обернул и на грудь под кафтан спрятал.
Мрачный, насупив густые брови, стоял на высоком берегу боярин, думку думая о том, что вновь Орда нарушила хрупкий мир в порубежье, снова льется кровь и горят избы и амбары, снова опустошается набегами земля русская.
«Пойдем-ка, хлебнем водицы колодезной» - услышал вдруг и оборотился резко. Кметы, кучкой собравшись у обгорелого колодезного сруба, отмывались от угольной пыли и землицы курганной, сливая друг дружке воду из отысканных на пепелище бадеек.
- А ну, стой! – перекривило в крике рот боярина. – Брось бадейку, олух!
В три прыжка долетел Ондрей Васильевич до кметов и ногою выбил бадью из рук ратника. С глухим стуком, расплескивая воду, бадейка упала на обугленную траву. Ратники удивленно воззрились на боярина.
- Пили воду, дурни, ай нет?! Ну, говорите, пили?!
- Я пил, боярин, - неуверенно молвил молодой кмет Васька Сыч. – Лишь два-три глотка исделал.
- Мало я вас учил, сукины дети! – боярин был вне себя от ярости, обуявшей его. – Рази ж не говорил вам многажды, что татарва колодцы опосля себя травит? Рази ж не предупреждал, что мертвяков с распоротыми животами они в колодцы кидают?!
Глаза у парубка полезли из орбит и, сунув в рот два пальца, он отскочил в сторону, извергнув из своего нутра проглоченное.
Боярин протянул ему свою баклагу:
- Пей! Пей, сколь сможешь, потом опять два пальца в рот. Та-а-ак, молодца, молодца. Теперя бегом все в речку. Отмойтесь!
Кметы вперегонки рванули к реке, а боярин, оборотившись к собравшимся на крик ратникам, сказал:
- Ворог был издеся лишь два дни назад. Упомните же, на носу зарубите, коль памятью слабы: коли татарин не обрушил колодец, не завалил его телами, значить, он отравил воду. Мертвяки отравляют колодец на годы, яд сохраняет силу неделями, пока вода не растворит его. От яда есть одно средство – уголь. Тащите сюда угли и валите в воду. Через день ее можно будет пить, вычерпав уголь. Ну, а коли кто с водою уголек и проглотит, то не страшно: уголь яда не отпустит, а с водою из человека и выйдет.
- Эй, Василь! – окликнул боярин десяцкого. – Ну-ко, гони всех к реке, пущай отмоются!
Боярин долго смотрел на реку, на резвящихся, ровно детвора, в холодных водах кметов, пока не услышал звон бубенцов. Ондрей Васильевич шагнул в сторону шляха, теряющегося в лесочке с закатной стороны, силясь разглядеть в пыльном облаке, поднятом парой лошадей, седока. Рослый мужик, завидев пепелище, встал в повозке в рост, нахлестывая лошадей. Но лишь когда повозка приблизилась, боярин признал в запылённом до самых бровей седоке священника городецкого.
- Да что жа энто деется, боярин! – запричитал поп, спрыгивая по-молодецки с возка. – Доколе жа народ русский будет кручину терпеть?! Ить нету ужо мочи у народа сносить наскоки разбойничьи!
- То не разбойники содеяли, Отче! – молвил хмуро боярин. – То ордынский след…
- Вот горе-то! – священник, разведя беспомощно руки, с потерянным видом созерцал пепелище. – Неужто всех моих прихожан сничтожили супостаты?
- Кого побили, Отче, кого в полон свели. Когда мы пришли, здеся ни единой живой души, окромя ворон, не было…
К ним подошел тиун и молча протянул священнику небольшой образ Богородицы, завернутый в чистую холстину.
Поп принял икону, благоговейно прижимая к груди, развернул холстину, целуя, слезою омочил. Тиуна осенил знамением крестным:
- Спаси тя Господь, сыне…
И побрел на пожарище, икону бережно к груди прижимая…
У пепелища церквушки, раскидав остатки сгоревших бревен, обнажил священник бронзовый колокол невеликий, закопченный да почерневший от горя страшного в пожаре. Било у колокола отпало – огонь расплавил медное кольцо, на коем оно висело. Поп кликнул тиуна и повел его на место, где в городце кузня была. Под головешками сгоревшей кузни нашли и наковальню, и железо, и медь. Боярин велел срубить перекладину, и пока кметы устанавливали ее, Васька Сыч отковал новое кольцо и приладил било к колоколу. Из ремней сыромятных сплели крепкую веревку и, перекинув ее через перекладину, подняли колокол на крюк.
- Что жа, Отче, пробуй. Не сгубился ли голос колокола в огне? – сказал боярин.
Священник взял в руки веревку и потянул тяжелое било на себя…
Негромкий звон – чуть печальный, протяжный родился средь тишины и медленно угас, будто всосался мелким маревом дождичка унылого.
- Живой, - едва слышно произнес священник и широко улыбнулся в густую бороду. Перекрестившись, покрепче ухватил край веревки и… Звон набатный – уверенный, сильный, набирающий мощь от удара к удару, вырвался из теснины пожарища и свободно поплыл над равниной от холма к холму, от лесочка к лесочку, к затаенным сосновым борам и урочищам…
Словно услышав звон колокольный, из ближнего леса вышла в тумане толпа мужиков, баб и ребятишек, и скорым шагом, на бег срываясь, направилась к пепелищу городца…
