найдутся. Чертенок осваивал искусство управления муниципальным образованием весьма успешно. Способный ученик.
– Воды? – заволновалась Зоя, глядя на мои дрожавшие руки.
– Спасибо, – покачал я головой. – Не гимназистка, в обморок не упаду.
– А где вы сейчас, Иосиф Климович? – спросила секретарша и сама глотнула водички.
– В России, – ответил я. – Сами видите…
– Я не об этом…
– А я как раз об этом.
– Пишите всё?
– Всё пишу.
Один из телефонов на Зоином столе зазвонил. Девушка сняла трубку и кивнула мне:
– Можно заходить.
– Благодарю вас, барышня.
Степан Григорьевич сидел за столом торжественно и монументально. В голову сразу же пришла строчка из песни нашей юности: «Сижу на нарах, как король на именинах».
– А-а… – оторвался он от документов, с которыми, как я думаю, не только работал, но и спать ложился в одну койку. – Господин писатель!.. Какими судьбами?
– По вашу душу, – грустно пошутил я.
– Я вызывал?
– Моргуша сказала, что вы… На восемнадцать ноль ноль. Вот явился, не запылился…
– А зачем это я тебя вызывал? – издевался Степка-чертенок. – Ты, мой дорогой однокашник, не знаешь?
– Знаю, – ответил я. – Уведомление вручить. Чтобы, так сказать, не возникало никаких юридических иллюзий у безвременно уволенного главного редактора.
Он засунул длинные пальцы под модные полосатые подтяжки, оттянул резинку и звучно, будто выстрелил, себя по пивному животу.
– Я вас, Иосиф Климович, не увольнял… Я вас уведомил, что денег на газетку, которая слона покусывает, как сбесившаяся шавка, в бюджете района нет. А на нет, в России, как известно, суда нет…
– Я и не собирался в суд идти.
– Можем и полюбовно договориться…
– Не верю… Так один режиссер давал оценку игры своих актеров.
– Только без оскорблений. Я не актер. А ты, тем более, не режиссер. Ты – безработный. Значит, никто.
– И последние станут первыми…
– Это, мой друг Иосиф, все сказки… Первые и стали первыми. Это историческая правда. Ты ведь историк по основному образованию?
– Если под «первыми» вы подразумеваете первых секретарей, то это действительно исторический факт. Признаю…
Он помолчал, улыбнулся:
– Редкий случай, когда вы, господин бывший главный редактор, признаете свои ошибки… Это говорит мне о том, что не все еще потеряно.
– Уведомление вручено. Я могу идти? – спросил я.
– Куда вам торопиться, товарищ безработный… Вы теперь воистину богатый человек – столько свободного времени… Хоть отбавляй. Позавидуешь.
– Спасибо. Черной зависти мне не надо…
– Не обижайся, Захар! Не обижайся… – он достал дорогу сигарету, скрученную из кубинского сигарного табака, прикурил от настольной зажигалки. – Как знать, может быть, придет время – и еще поблагодаришь меня за это благодеяние.
– Зачем же ждать? Поясной поклон вам от всей нашей семьи Захаровых, – сказал я и даже символически поклонился хозяину кабинета.
– Всё ёрничаешь, – покачал он уложенной в парикмахерской головой. – Вы с Шулером в классе первыми клоунами всегда были. Клоунами и остались…
– Иногда глазами клоуна видно дальше.
– А я ведь тоже не слепой. Все, Захар, подмечаю. Все мне докладывают подчиненные.
– Стучат…
– Зачем так грубо? Кто владеет информацией, тот владеет миром.
Он встал из-за стола – большой, красивый человек в безупречных дорогих тряпках «от кутюр».
– Знаю, что Павел Фокич тебе по-дружески презентовал записки своего сумасшедшего отца… Помнишь, мы всё к окнам старика бегали, смотреть, как он «роман века» строчит под лампой с зеленым абажуром?
– Не помню, – соврал я.
– А что записки старого доктора получил – это ты понишь?
– «Бурдовую тетрадь», что ли? – пожал я плечами.
– Бурдовую или еще какую – это детали. Главное, есть этот бред сумасшедшего у тебя или нет?
Я помолчал, подумал и сказал:
– Есть. Для меня, историка Слободы, это бесценный документ.
Я глазами показал на документы, наваленные стопками на столе главы.
– Это пасквиль, а не документ…
Я нацепил очки, которыми пользуюсь только для чтения, и заглянул ему в глаза:
– А откуда вы, Степан Григорьевич, знаете, что там написано, в «Записках мёртвого пса»?..
Он подошел ко мне вплотную, будто хотел выстрелить в упор.
– Догадываюсь… И у меня есть к тебе предложение.
– Я не барышня, чтобы мне делать предложения…
– Не юродствуй, клоун!
Он отошел к окну, зачем-то опустил жалюзи.
Степан замер, не оборачиваясь ко мне, сказал:
– Знаешь, мне еще в школе было интересно, что там этот старый пердун в своей тетрадке марает…
– В высшей степени интересные вещи…
– И что же – там, по-твоему, правда?
– Евангелие врать не может.
– Евангелие?
– «Евангелие от Фоки»… Он отслеживал нашу слободскую жизнь, описывал наш позор и наши победы, размышлял, давал как врач какие-то рецепты, делал попытки писать как настоящий писатель…
– О чем?
– О прошлом, а значит, и будущем.
– Ах, мать твою!
Он стал подбрасывать и ловить коробок спичек, подбрасывать и ловить. Я невольно следил за полетом коробочка. Последний раз не поймал.
– Я так понимаю: про тебя и про меня там ничего нет. Мы тогда детьми были…
– Бедный Йорик! Кости его давно истлели, а тетрадка сумасшедшего пса, значит, все еще делает свое злое дело…
Он нагнулся ко мне через стол. Сказал шепотом:
– Ты мне передай эту бредятину. Уж больно любопытно познакомиться, знаешь ли.
Я помолчал, оценивая ситуацию.
– Не могу, – развел я руками. – Пока не напишу роман, не могу вам передать даже ксерокопии оного документа, уважаемый Степан Григорьевич.
– Даже так?
– Увы… Тайна следствия. Точнее – писательского расследования.
– Ага… – он прижег новую сигарету. – Я тебя должен огорчить, Иосиф Климович. В редакции некогда вверенной тебе газеты работает ревизия из областного центра. Уже нашла «отдельные недостатки».
Он многозначительно посмотрел на меня.
– Расход бензина на твою машину аж в пять раз превышал потребляемое количество… То есть перерасход – тысяч в двести. Так что дело, господин бывший, пахнет керосином… Ревизия передаст материалы следователям, те в суд. И да здравствует наш самый гуманный суд в мире.
– Знаете, Степан Григорьевич, что мне в вас нравится?
– Просветите, господин писатель.
– Изящный вы человек. Гибкий руководитель. Как это у вас получается? Без принужденья в разговоре коснуться до всего слегка…
– Так разве зря меня народ на пост главы избрал?
– Народ? – удивился я.
– А кто же? Ты ведь первым за меня голосовал. Без тоски и думы роковой. Ведь так?
Я промолчал. Тут с Карагодиным не поспоришь.
Он взял меня за пуговицу на пиджаке, притянул к себе. Я почувствовал неприятный запах его гниющих зубов. Паша уверял, что так же пахнут и их души. Только мы этого не чуем.
– Ну, я пошел писать дальше…
– Иди.
– А не боитесь?
Он отвалился на спинку руководящего кресла, ощерился:
– А чего мне, Захар, бояться-то? Пока
