То ли он не понял, что такое квасной патриотизм, то ли «Горе от ума» не читал.
Зато Пашка не преминул вставить из «Евгения Онегина», которого, обладая феноменальной памятью, почти всего знал наизусть:
– «И вот общественное мненье! Пружина чести наш кумир! И вот на чем вертится мир!».
Дама из районо оглянулась на дикломатора, сказала, пряча очки в сумочку:
– Что-то знакомое, мальчик…
– Нет, это не из Иосифа Захарова, – сказал Шулер. – Это из Александра Сергеевича.
– Кто этот бледный юноша со взором горящим? – повернулась руководящая дама к директору.
– Паша Альтшуллер? – переспросил Тарас Ефремович. – Так это сын Фоки Лукича… Ну, того самого… Которого в сумасшедший дом посадили.
Пашка тут же взорвался:
– Мой отец не жупел, чтобы им древних старушек стращать! – бросил он Бульбе и, глотая слезы, бросился к двери.
– Мальчик, кажется, тоже не совсем здоров… – с тоской в голосе протянула черная бабушка.
В этом «взрыве» был весь он, – Паша Альтшуллер. Старый Ученик. Или лучше – Вечный Ученик.
Наши педагоги насчет Павла были единодушны в своем мнении. Отмечая несомненные «природные способности мальчика», заостряли внимание на его вредных привычках дерзить репликами старшим, читать и говорить «не то, что надо». (Теперь-то я прекрасно понимаю, что Пашку наставники доброго и вечного просто не любили. «Этот мальчик, – говорила Анка-пулеметчица, – видит не мир, а его изнанку. Это идеологически чужой вредный взгляд на общепринятые, устоявшиеся в оценках, привычные вещи»).
А Бульба как-то даже сказал моему другу почти по-гоголевски:
– Я тебя, Альтшуллер, не рожал, но за твою дерзость убью когда-нибудь обязательно!
Пашке бы промолчать. Но он ответил самому директору, герою артиизанской войны в крае:
– Яволь, господин директор! Партизанен капут! Фсё будет карашо! Бабка, курка, яйко!
Бывший разведчик отряда «Мститель» мститель даже опешил.
– Пользуешься, что отца твоего в школу не могу вызвать?
– А вы попробуйте. Может, его и отпустят по вашей записке…
У Альтшуллера не было, по просвещенному мнению сеятелей вечного и доброго, главного – уважительности. Уважительность – отличительная черта слободского учащегося. Пашу Альтшуллера таковым не считали. Видно, сын антисоветчика изначально не мог быть хорошим советским школьником.
Как-то Старый Ученик довел Бульбу до белого каления , и тот сказал ему:
– Ну, погоди, немецкая овчарка! Ты у меня не гавкать, а выть будешь… Тогда завиляешь хвостом.
А Пашка никогда ни перед кем хвостом не вилял. Потому что «хвостов» по предметам у него не было. Учился он лучше всех. Но на школьной Доске почета его фотографии почему-то не было.
– Почему тебя на доску не вешают? – спросил я его.
– Правильно, Иосиф, что не вешают, – ответил он. – Мне уже шестнадцать, а ничего не сделано для бессмертия…
Глава 11
ПОДБРОСЬ ДРОВЕЦ, СВЯТАЯ ПРОСТОТА!..
Иосиф Захаров об уме и горе от него в аномальных зонах
Я понял, что натворил, когда Анка-пулеметчица объявила нам о незапланированном комсомольском собрании.
На том уроке мы «проходили» Грибоедова. Анна Ивановна спросила:
– А почему Грибоедов назвал свое произведение «Горем от ума»?
Все молчали.
– Захаров! – подняла она меня. – Ну, уважаемый главный редактор «Крокодила»?..
Я вздохнул:
Отпустите, Анна Ивановна, душу на покаяние… Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок.
– Сатира в нашем обществе, – поправила она меня, – не оскорбление, а необходимое для выздоровления от излишнего самомнения лекарство.
Она жестом усадила меня за парту, кошачьим неслышным шагом подошла к парте, за которой в гордом одиночестве сидел Пашка. Как всегда он читал каку-то умную книгу, держа фолиант на коленках.
– А вы, сводный брат товарища редактора, гражданин Альтшуллер, что скажите…
Паша вздрогнул, книга шумно упала на пол – класс гоготнул.
– Простите, я не расслышал ваш вопрос…
– Рано стали глохнуть, Бетховен, – поднимая с пола книгу Светония «Жизнь двенадцати цезарей», холодно сказала Анка-пулеметчица. – А я думала, что ты Грибоедова читаешь…
– Горе от ума бывает только в России, Анна Ивановна, – ответил мой друг. – Яркий тому пример – мой бедный отец.
– Я про отца тебя не спрашиваю… – тут же отреагировала Анна Ивановна. – Ты мне скажи, в чем подтекст фразы Чацкого: «Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!»?
Паша подумал, пожал плечами:
– А тут никакого подтекста и нет. Куда бы он не уехал, все дороги ведут к коммунизму…
Класс взорвался хохотом.
– Тихо! – испуганно замахала руками Анна Ивановна, проверяя, плотно ли прикрыта дверь класса. – Молчать, разгильдяи! А ты, Альтшуллер, ты… Яблоко от яблони…
– Где нам дуракам чай пить… – добавил Паша и сел. – Уймитесь, волнения страсти.
– Альтшуллер! Вон из класса за отцом!
– Вы хотели сказать – к отцу? Далековато шагать…
– Я… Я, – Анна Ивановна приложила платочек к глубоко посаженным глазам. – Я должна обо всем этом доложить в районо! Нашему куратору, которая, наверное, еще в кабинете директора…
И она выбежала из класса, чуть не опрокинув пыльный фикус, стоявший у шкафа со старыми учебниками.
– Ах, боже мой! Что станет говорить княгиня Марья Алексеевна! – вслед ей процитировал строчку бессмертной комедии Пашка.
– А в морду – хошь? – услышал он с первой парты.
Это встал Степка Карагодин, секретарь комитета комсомола школы. Наш идейный вожак. Никем другим Степка в школе и быть не мог. Дед и отец похоронены на площади Павших Героев. Над ними – бронзовый памятник: склонивший голову партизан в кубанке, с автоматом «ППШ» на груди. (Пашка уверял, что в отряде «Мститель» после февраля сорок второго года были только немецкие автоматы. И ни одного «ППШ». Пашка читал записки своего отца и вообще знал всё на свете). К бронзовым ногам Григория Петровича (так звали отца Степана Карагодина) каждое 9 мая, в день Порбеды, и 28 февраля, в день освобождения Краснослободского района от немцев, ложились венки и живые цветы. Здесь меня с Пашкой принимали в пионеры. Сюда теперь слободчане приходили на торжественные митинги, слушали торжественные речи, сказанные в микрофон, одобряли политику партии, требовали свободу Луису Корвалану и на Первомай и Октябрьскую дружно орали в унисон победное «ура». Колонны учащихся единственной средней школы Краснослободска стройными рядами, по-военному чеканя шаг, шли мимо позеленевшего от времени Григория Карагодина и гранитного камня, на котором золотом сверкали буквы мемориальной надписи: «Слава героям Красной Слободы!».
И все понимали, что сын и внук геров Слободы – обречен. Тоже на славу. Успех. Высокие должности. На командирские замашки. Пока что, разумеется, в школьных мелких масштабах.
– А в морду – хошь, Немец? – повторил Степан и сделал к Пашке несколько шагов.
Карагодины и Альтшуллеры были моими соседями еще с времен, когда наш заштатный городок называли Красной Слободой.
