— Железная логика! — воскликнула Изабелла. — Чугунная!
— Редкая ересь, — согласился Рауль. — Жаль, не редкость…
Изабелла подняла голову и весело помахала мне рукой. Я галантно поклонился ей в ответ — условности, знаете ли.
— Ничего, что я сегодня так? — дружелюбно спросил Рауль без тени раскаяния.
— Да мне самому было интересно.
— А что сегодня? — спросила Изабелла.
— Да так, немного пошалили.
Мы обменялись кивками и разъехались.
Голова у меня немного покруживалась после бурного утра и бездарно проведенной ночи. Ничего, — подумал я, дружески потрепав гриву Танкреда, — ты же добрая зверюга, сам меня довезешь, не врежешься в столб и не слетишь в кювет. Разве что уронишь. Ну да не привыкать. Танкред по-товарищески подозрительно покосился на меня и поводил ушами.
— Целый день ехать, — горестно пожаловалась моя кузина, восседающая на своей красующейся лошадке, — а у меня теперь болит рука.
— Ну извини. Натерла пальцы? — Да и от непривычных движений руку у нее сейчас скорей всего немилосердно сводит, хотя, пожалуй, завтра будет еще хуже.
— Еще как, — кивнула Диана.
— Извини, — повторил я, искренне сожалея о содеянном.
— Да ты тут ни при чем, это мы с Изабеллой.
— О?.. — Я перевел взгляд с Дианы на Изабеллу, похоже, обе были живы-здоровы. Изабелла снова весело нам помахала.
— Она еще и угодила мне рапирой в локоть. Но я все-таки победила, — гордо похвасталась Диана.
— Молодец, — похвалил я. — Подобрали себе что-нибудь подходящее?
— Более-менее. — Диана кивнула на пока пустующий, если не считать камеристок обеих наших дам, дамский экипаж, видимо, туда и была сложена их новая добыча.
По крайней мере, сейчас они были не при оружии, если не принимать всерьез усыпанного драгоценностями почти игрушечного кинжала на поясе Дианы. Ее седло украшали изящные седельные кобуры, из которых выглядывали инкрустированные слоновой костью рукоятки пистолетов. В моих кобурах покоились пистолеты видом попроще и калибром покрупнее.
— Будьте с ними поосторожней, — машинально сказал я. Понимаю, что Диана сама бы догадалась, но опыта у нее было все-таки куда меньше, чем задора и лихости. Диана исподлобья посмотрела на меня с непередаваемой иронией.
— А если устанешь, — добавил я, вспомнив про ее руку, — ты всегда можешь пересесть, — я кивнул на тот же самый экипаж.
Диана потрясенно распахнула свои васильковые глаза.
— В такую чудную погоду? Да за кого ты меня принимаешь?!
Я подмигнул ей, сделав вид, что пошутил и раскрыл висящее на цепочке у меня на груди золоченое «нюрнбергское яйцо» — часы почти соответствующей формы, впоследствии столь излюбленной Фаберже. Хорошо, что светские часы давно уже не отмеряются как в старые времена, когда и светлое и темное время суток делили на двенадцать равных частей — не удивительно, что отношение ко времени было условным, когда длина часа всякий день менялась. Единственная стрелка показывала начало одиннадцатого. Снова защелкнув крышечку часов, я направил коня к голове каравана.
— Все на месте. Если что-то забыли, проще будет кого-нибудь за этим послать.
— Да… — отец, сидя в седле, что-то дописывал свинцовым карандашиком на клочке бумаги, приложив его к серебряной табакерке. — Ив, — позвал он закончив и, как только Ив почтительно шагнул к нему, вручив ему свернутую бумагу. — Вы знаете, что делать. Во всем полагаюсь на вас. Оливье, вы также знаете все здесь в совершенстве, гораздо лучше меня, я не испытываю никакого беспокойства, оставляя поместье на ваше попечение.
Оба они поклонились, и мы с отцом тоже слегка склонились в ответ, в знак уважения к старым верным слугам.
— Что ж, едем, — сказал отец, бросив карандашик в табакерку, где вместо табака носил обычно сложенный лист бумаги, используемый как блокнот, и другие мелкие предметы, и караван неспешной величавой мохнатой гусеницей полностью переместился за ворота. На стенах стояли люди в праздничных одеждах, ярко пестрели на солнце флажки, а когда мы немного отъехали, взвились легкие облачка дыма, раздался артиллерийский залп — салют прощающегося с нами Оливье. Из своих владений мы отбывали по-королевски.
— Знаешь, — заметил я отцу, — мне нравится, как ты используешь табакерку, но почему-то манера держать в ней одновременно свинцовый карандаш и зубочистку кажется мне несколько предосудительной.
Отец озадаченно приподнял брови.
— Наверное, ты прав. Как-то не задумывался.
— Что за записку ты оставил Иву? — полюбопытствовал я.
— Пришло в голову в последний момент — пароль, без которого он и Оливье должны считать поддельными все якобы приходящие от нас письма. На всякий случай.
— О… — Я оглянулся на маленькие пестрые флажки, мне показалось, что дымок над ними еще не развеялся. Может, это был не просто салют из привычных любимых маневров нашего коменданта и Оливье действительно догадывался, что мы едем на войну?
Я окинул задумчивым взглядом наш праздничный поезд. Конечно, последние дни мы ведем себя все-таки странно. Как ни притворяйся, не заметить это наверняка сложно. Страшно подумать, какие предположения может строить тот же Мишель или сопровождавший отца Антуан, заместитель Ива, более молодой и подвижный или какая-нибудь камеристка. Потому лучше и не думать, тем более что не думать о том, о чем думают они, для нас привычно и более чем нормально. Но перейти здесь черту все же будет опасно.
— Не хочешь спросить меня, что за пароль? — поинтересовался отец.
— Я не собираюсь подделывать твои письма, — заметил я шутливо.
— Ты как-то недооцениваешь той возможности, что в тот момент меня может уже не быть.
Я сердито прищурился, посмотрев на него.
— Если это будет зависеть от меня, я собираюсь ее просто не допускать.
Похоже, я его сильно развеселил, но об этом он говорить не стал.
— Ты же помнишь наш герб в другом веке? — сказал он вслух.
— Конечно.
— Его название.
Я понимающе кивнул. Польская геральдика отличается от прочих ограниченным сводом гербов, к которым «причисляют» самое разное количество родов. В некотором смысле, эти гербы являются скорее знамёнами. И каждый из них имеет свое имя. «Радван» — золотая хоругвь, увенчанная крестом, на алом поле. В самый раз для крестового похода.
Хоть все непосвященные, более или менее, ехали в хвосте процессии, о том, что не предназначалось для чужих ушей, в дороге мы не говорили, разве что отрывочно делились какими-то мыслями с непринужденным и совсем не таинственным видом — что ж, это мы тоже все умеем. Да и что нам пока оставалось — думать, быть настороже и посматривать по сторонам.
