А она, отложив книгу, — не то по памяти, не то своими словами — взволнованно рассказывала, вглядываясь в мерцание людских глаз, полускрытых от нее потемками:
— Поклонился тогда Емельян Пугачев на все четыре стороны и сказал голосом, чуть дрогнувшим: «Прости меня, народ русский, если согрешил в чем перед тобою!..» Сорвали палачи с него рубаху, повалили на деревянный настил, молнией блеснул над притихшей Болотной площадью топор, глухо стукнул…
Закончился рассказ, повскакали бойцы, обступили Лену.
— Эх, Елена Константиновна, говорил же я — не надо ему было под Оренбургом топтаться! — крикнул белобрысый паренек, уступивший Шестакову табуретку.
Пожилой бородатый солдат возразил:
— Тоже мне, Суворов нашелся! Мудер больно!
— А что? Если бы он от Казани сделал марш-бросок навстречу корпусу Михельсона? А-а? — поддержал белобрысого широкоплечий рябоватый матрос.
— На-а? А Чернышевскую армию на фланге куда дел? Ему надо было сразу на Урал прорываться. Там и места побогаче, и сразу всем крестьянам — вольную, горнорабочим — свободу! — не сдавался бородатый.
Раздалось сразу несколько голосов:
— Дык Хлопушу в тех местах уже прижали? Куды ему было деваться?
— Раньше надо было! И объявлять союз пролетариев и крестьян.
— Инородцев ширше звать нужно было: и башкирцы, и калмыки, и мордва — все помогнули б. Я их знаю!
— Я в тех местах Колчака да белочехов колошматил. В Орские заводы Пугачу бы идтить.
Лена и Шестаков возвращались по тихой заснеженной улице. Погода стояла хорошая, ясная, и они шли не спеша — гуляя. Изредка, порывами налетал ветер и трепал на высокой круглой тумбе обрывок давнишней афиши.
Лена мельком взглянула на нее и остановилась:
— О, господи!.. Вы прочтите только, Николай Павлович!
На остатке афиши можно было прочесть объявление, напечатанное замысловатыми готическими буквами:
«…ОГРАММА ВЫСТУПЛЕНИЯ:
ОБРЕЗ РУКИ ИЛИ ОТРЕЗ ГОЛОВЫ, С КРОВОТЕЧЕНИЕМ, НО НЕ НАСМЕРТЬ!»
Шестаков расхохотался:
— Вот бы вашим слушателям, Леночка, предложить такую программу!
Лена с улыбкой сказала:
— Как раз этим их не удивишь. Но во многих вещах они как дети…
— Да, — согласился Шестаков. — Однако заметьте, что они все-таки сделали то, что не удалось Пугачеву. В их соображениях по тактике войны с царизмом — огромный собственный опыт. И поражений, и побед.
— А у меня нет никакого опыта, — грустно отозвалась Лена. — Вернее, мой опыт никому — да и мне самой — не нужен. И научить ничему не может.
— У вас зато есть замечательной силы характер, — снова засмеялся Шестаков.
Лена замахала на него руками:
— Какой там характер! Я держусь, как могу, чтобы не видно было моего страха. Я так вам завидую…
— Мне? — удивился Шестаков.
— Вы такой молодой…
— Леночка, какой же я молодой?! Александру Невскому на Чудском озере было двадцать три года! А я в эти годы еле в штурмана на эсминце попал.
Лена взяла его под руку, посмотрела в глаза.
— Я очень люблю, когда вы смеетесь. Вы такой сильный, уверенный в себе, все знающий… А когда смеетесь, глаза у вас детские!
Шестаков попытался отшутиться:
— Мудрости в них маловато… Житейской!
Лена покачала головой:
— Ее не бывает, житейской или абстрактной. Мудрость — это познание добра и зла. На наш век столько зла пришлось! Где добра собрать столько же?
— Леночка, хороших людей в мире больше, и они заслуживают счастья, — ласково сказал Шестаков. — Надо им только помочь — а вы им уже помогаете…
Лена долго шла молча, потом повернулась к Шестакову:
— Мне самой помогать надо, Николай Павлович. Не знаю, может быть, это глупо, что я говорю вам…
Она смущенно замолчала.
— Так что именно вы мне говорите? — попытался поддержать ее Шестаков.
— Ну, в общем… Только с вами я в последнее время чувствую себя уверенно, — решилась Лена.
Шестаков остановился, долго смотрел на нее, потом обнял и крепко прижал к себе.
— Ну, что же вы молчите? Скажите хоть что-нибудь! — попросила Лена.
Шестаков горячо воскликнул:
— Лена! Мы первые люди только что родившегося мира! Мы его сами творим для себя! И знаешь… мне с тобой прекрасно, как никогда не было в жизни!..
Лена поцеловала его в обветренные губы и сказала с улыбкой:
— Только очень холодно и голодно…
Шестаков подхватил ее на руки и помчался по дощатому тротуару. Ему было легко. И он закричал на всю улицу:
— Лена, любовь моя! Мне хорошо, хорошо, хорошо!
…Вдоль Темзы по темному гладкому асфальту неспешно катил автомобиль — черный лимузин «даймлер», длинный и солидный. В закрытой задней кабине его, отделенной зеркальным стеклом от шофера, сидели Красин и Ногин.
Ногин говорил с горечью:
— Они хотят взять нас измором: нам — вежливые поклоны, любезные уверения в желании торговать и мирно соседствовать…
Красин кивнул:
— А Врангелю — пароходы с пулеметами, танками, продовольствием и обмундированием!
— И не только Врангелю — всем белогвардейцам! По указанию правительства Америки президент зерновой палаты отпустил представителю белогвардейцев в Вашингтоне для отправки на Север девять тысяч тонн пшеницы! С угольных складов — десять тысяч тонн угля! Обмундирование! Снаряды, самолеты, средства связи!
Красин, элегантный, в светлой тройке, с резной тростью, закурил сигарету, задумчиво посмотрел в окно:
— И все-таки, я думаю, мы их обыграем. Как говорят борцы — дожмем в партере…
— Да-а? Вы так полагаете, Леонид Борисович? — не очень уверенно переспросил Ногин.
— Один очень умный человек сказал как-то, что у Англии нет постоянных друзей, нет постоянных врагов, а есть лишь постоянные корыстные интересы…
Он осторожно постучал ногтем по сигарете, стряхивая в пепельницу столбик пепла.
— Правнуки праотцев капитализма на всем хотят урвать свой клок. На всем абсолютно, без исключения, что-то выхитрить и выжулить…
— Но нас они хотят обжуливать, вообще ничего не давая взамен! — с возмущением воскликнул Ногин.
— А мы здесь зачем? На то и щука, как говорится, в море, чтобы карась не дремал. По поводу моего отчета о встречах с представителями британского правительства Владимир Ильич через Чичерина прислал шифрограмму: «Мерзавец Ллойд-Джордж надувает вас безбожно и бесстыдно, не верьте ни одному его слову и надувайте его втрое».
Ногин расхохотался:
— Ай да Ильич! Он будто вместе с нами за столом переговоров в Уайт-холле сидел!
Красин приоткрыл окно и выпустив в него струю голубого дыма, сказал деловито:
