– Серьезные обвинения ты настоятелю тамошнему выдвигаешь, – хмуро проговорил Иоанн. – Не верится мне, что служитель Божий вести так себя может.
– Я писцовые книги читал, государь, доходы их с тратами сверил. Братии Соловецкой на монастырские нужды дозволено четыреста пудов соли варить – они же шестьсот на торг отправляют. Дозволено рыбу у острова в бухте своей ловить – они же ватаги многие в море к чужим берегам отправляют, смердам соль делать запрещают, улов забирают… И все, чего настоятель сей присваивает, мимо казны твоей идет. Разруху же великую глазами своими я созерцал. О том в подробности в отчете своем я указал, что в приказ Монастырский передан.
– Что за обитель Соловецкая, господин мой? – спросила Анастасия. – Никогда не слышала.
– Сей скит в море Белом на островах каменных безжизненных стоял, – ответил Басарга. – От мира туда самые храбрые стоики уходили, ни холода, ни голода, ни труда, ни мук никаких не страшащиеся во имя Господа. Потому и неведом он в миру, что кроме камня и молитвы ничего там никогда не было… А ныне и сего, мыслю, не осталось.
– Не верить тебе я не могу, боярин, – улыбнулся Иоанн и пригубил свой кубок. – Но желания карать ныне нет в душе моей. Посему прошу тебя, служивый, еще раз на острова те отправиться, в безумии игумена убедиться и о том сообщить мне лично в подробности. Странно зело сие.
– Милый, я хочу сделать вклад в ту обитель прекрасную, о которой боярин с любовью живописал, – улыбнулась мужу Анастасия. – Пусть за нас с тобой молебны отстоят. Из такого места святого молитвы воистину прямо на небесах звучат. И историю о монахе безумном с острова каменного тоже до конца хочу услышать.
– Как вернешься, боярин Басарга, в приказе доложишься, а опосля в Царицыну мастерскую, – немедля согласился с прихотью любимой царь.
– Спасибо тебе, государь мой. – Анастасия опустила голову и коснулась ладоней мужа губами.
– Все, ступай! – торопливо отпустил подьячего Иоанн.
Басарга повернул лицо к Мирославе, они встретились глазами… И это все, что было позволено им в этот раз. Даже словом, и то не перемолвиться. Леонтьев быстро склонил голову и вышел из горницы.
В смятении чувств он не заметил, как добрался домой. Войдя в трапезную, свернул к печи, зачерпнул из бочки колодезной воды, жадно напился, после чего черпнул снова и, сдернув тафью, второй ковш вылил себе на голову.
– Нешто так горячо пришлось тебе, друже? – с насмешкой поинтересовался Софоний, что правил натянутой на брусок тряпицей лезвие сабли. Холопу боярин Зорин столь важное дело не доверял.
– Идем… – схватив друга за рукав, вытащил его во двор Басарга, отпустил и прижался лбом к столбу, не в силах избавиться от поселившегося в душе жара.
– Не верю… – Софоний собрал губы в трубочку, отчего его тонкая острая бородка выдвинулась вперед, словно хищный коготь. – Кабы царь тебе голову отрубил, ты бы и то так не маялся. Видать, кто иной удар нанес смертельный. Если в сердце попали, то и не жить.
– Скажи мне, друже, как такое быть может? – облизнул снова пересохшие губы Басарга. – Неделю назад мыслил, нет без Матрены жизни. Ей душа моя отдана, ее любить извечно стану. А ныне Мирославу едва увидел… так свет разом в очах померк. Иоанн со мной разговаривает, а я ровно и не слышу ничего. Токмо на нее смотрю.
– Отчего меня спрашиваешь, брат? – поднял на него глаза боярин Зорин. – Нешто я духовник тебе? Али когда советчиком мудрым казался?
– Разве духовника о сем спросишь? – снова стукнул лбом о столб подьячий. – А в себе не сдержать. Хоть кому-то выговориться хочется.
– Тайна сия велика есть… – Боярин Зорин выставил клинок перед собой, прищурившись, глянул вдоль лезвия, оценивая остроту кромки. – Многие без того живут и счастливы до гроба остаются. Иные же сгорают, ровно мотылек на свечке.
– Ты о чем?
– Веришь, пока в монастыре женском рос, немало историй слезных о том услышал. Да и воины, что опосля учили, тоже сему не чужды. О любви великой, ради которой люди смертные любые преграды крушат, через любые пропасти перелетают, никаких законов не замечают. И веришь, чуть не каждый о такой мечтает, каждый такую ждет. Редко кому достается, но надежду каждый в себе лелеет.
Басарга отстранился от столба, с интересом прислушиваясь к речам своего утонченного видом и воспитанием побратима.
– И знаешь что, друже… – недовольный качеством своей работы, снова взялся за намелованную тряпицу Софоний. – Смотрю я на тебя, смотрю на муки твои… И веришь, больше не хочу. Ну ее, муку такую невыносимую. Зачем? И помочь тебе хочется, брат, ан чего по доброте и жалости своей ни делаем, все так выходит, что токмо свечу огненную ближе подносим.
– И что вы делаете?
– Да покамест ничего страшного, – улыбнулся, начищая сталь, боярин Зорин. – Как мы отъезжали, попросил я Матрену-книжницу за домом присмотреть. Ты ведь приезжий, из деревни. Не ведаешь, что с хозяйством в Москве случиться может, коли без хозяина хоть на время останется. А что познакомились с ней, так ты о сем и сам давно догадался. Ты о доме-то заранее побеспокойся, когда снова на Вагу соберешься. Нет больше Матрены. Ушла.
От напоминания о сем боярин Леонтьев невольно болезненно вздрогнул и снова уткнулся лбом в прохладный сосновый столб.
– А что до вопроса твоего, друже, – оценив заточку в последний раз, Зорин загнал клинок в ножны, – то советчика тебе не найти. Таких, как ты, вестимо, один из ста случается, которые страсть безумную испытали. Где же тебе советчика отыскать? Мы о беде подобной токмо по сказкам и ведаем. Ты, главное, Басарга, не сгори.
Софоний похлопал его по плечу, спрыгнул с перил, дошел до входной двери, взялся за ручку, остановился:
– Ты хоть слышал, о чем я тебе сказал, побратим?
– Что спрашивать некого.
– Если ты с государем так же беседовал – странно, что тебе голову взаправду не отсекли. А сказал я тебе, что в поход мы ратный уходим.
– Не слышал… – мотнул головой Басарга.
– Я понял, побратим, – усмехнулся Софоний. – Князь Михайло Воротынский на Яик нас ведет, планы стражи порубежной верстать. Ты ныне холоп царский, ты остаешься. Мы же холопы княжеские, он нас исполчает.
– Яик? Порубежный?
– Ох, друже… – покачал головой боярин Зорин. – С тобой хоть плачь, хоть смейся. Ничего округ не замечаешь! Знай же, что боярин Иван Черемесинов по велению государя Иоанна Васильевича в этом году в Астрахани воеводой царским сел. Так что ныне рубежи русские по Яику и Тереку проходят. Их теперича оборонять и надобно. На Орехов Спас[14] выступаем. – Он вздохнул: – Веришь, нет, что всего три года тому порубежье наше близ Нижнего Новгорода проходило, там от набегов татарских отбивались? А ныне уже Яик… Милостив Господь. Поклон ему за государя нашего, – размашисто перекрестился Софоний и вошел в дом.
