Третьим свидетелем обнажения чела повелителя полумира была некая Тивила, остроглазая, чуть тонкогубая сирийка, отличавшаяся невероятной разговорчивостью, но при этом не считавшаяся болтливой. В последнее время султан Селим дневные часы предпочитал проводить в ее обществе. Собственно женские ее достоинства были отнюдь не чрезвычайны, но живой ум и быстрый язык забавляли сонного, после баранины с делийскими специями, султана. Итак, болтушка лежала рядом и терпеливо молчала.
О, какая тишина!
Вздохнул евнух.
Упал лепесток жасмина.
Тивила зевнула.
Если бы Селим мог спать вечно, то вечно бы и продолжалось это сонное парение мира. Не было поводов и причин, по которым можно было бы его нарушить.
И не было человека, на это способного.
А если бы такой появился, то ему пришлось бы иметь дело с черной вооруженной глыбой по имени Рахим.
Султан должен проснуться сам.
Кажется, сейчас он это сделает.
Смуглая, унизанная перстнями рука скользнула по шелковой подушке, увлекая за собой жемчужные четки. Добралась до голой головы и удивленно ее ощупала.
Тут же открылись глаза. Сквозь пелену сна просматривалось недовольное недоумение.
Тивила, гибко изогнувшись, подняла с кошмы чалму и, опустившись на колени, подала своему господину.
Он ничего не успел сказать по этому поводу, потому что в павильоне возник старший евнух. На его лице, как всегда, царило уксусное выражение, ладони сложены на груди. «Сейчас скажет какую-нибудь гадость»,– неприязненно подумал Селим.
– Говори.
– Большая процессия направляется из порта прямо ко дворцу.
– Процессия?
– Да, богоравный. Весьма пышная. Ведут четыре дюжины тонконогих франкских псов, от их лая переполошился весь припортовый квартал.
«Псы? – подумал Селим расслабленно.– Какие псы, зачем?!» Султан не был охотником или, по крайней мере, не охотился так, как это делают христианские государи.
– Кроме этих длинноногих псов еще шесть дюжин соколов, специально обученных. Кроме того, четыре красавицы на арабских лошадях, усыпаны жемчугами и самоцветами. Говорят, что все они пестры. А чьи дочери, не говорят.
Сообщение о красавицах оживило все еще отчасти сонное воображение правителя.
– Сопровождают это шествие многочисленные музыканты, настолько многочисленные, что им просто нет счету. Барабаны, тамбурины, флейты звучат не переставая, о богоравный. Клянусь Аллахом, такого еще не видели на улицах Стамбула.
Тивила присела на корточки перед повелителем и маленькой золотой расческой привела в порядок его усы.
– Теперь, Сапах, ты объясни нам, что все это значит.
– Насколько Аллах просветил мой бедный разум – это подарки.
– Подарки?! Кому?
– Насколько Аллах просветил мой бедный разум, вам, богоравный.
– Осталось узнать самую малость: от кого к подножию нашей славы явились эти странные и щедрые дары?
– Молва донесла до моего слуха, что подносит их мореплаватель с красной бородой.
– Больше ты ничего не узнал?
– Пока ничего. Ничего сверх сказанного Краснобородым молве сообщено не было.
– Даже то, чего он хочет от нас взамен за этих собак?
– И красавиц,– тихо и ехидно подсказала Тивила.
– Ваш верховный визирь Энвер-паша как раз расспрашивает его об этом.
Селим кивком отпустил евнуха и задумался. Если посмотреть спокойно на это явление под небом Стамбула, то его легко можно счесть обыкновенной дерзостью. Умнее всего высечь дерзкого. Или отрубить ему голову. Впрочем, с этим никогда не нужно спешить, так советовал отец. И сие справедливо, ибо у отрубленной головы уже ничего не спросишь.
Чем дольше размышлял повелитель османов над сообщением своего главного евнуха, тем больше заострялось его любопытство. Не имея сил дождаться, когда Энвер-паша появится с докладом сам, он послал за ним людей. Принял он верховного визиря не в саду сераля, а в так называемом кофейном кабинете, специально оборудованном помещении, где султан мог вести деловые переговоры, не покидая окончательно территорию своего обожаемого гарема.
– Кто же он такой?
Энвер-паша медленно, слишком медленно поклонился. Султан, надо сказать, немного недолюбливал своего первого министра. Он казался ему чрезмерно осанистым, чрезмерно обстоятельным, его речи были удручающе убедительны. Кроме того, эта заячья губа. Отчего это у высшего сановника государства разорвана губа, как у обыкновенного базарного вора? Наверное, Селим выгнал бы Энвер-пашу, если бы тот не достался в наследство его царствованию от царствования отцовского. Кроме того, визирь был примерно предан своему новому господину и совершенно незаменим в делах управления государством.
– Кто он такой, этот шумный морской гость?
– Если он потревожил ваш покой, о богоравный, я прикажу его немедленно удавить, и тем история эта завершится.
Энвер-паша поклонился, так что нельзя было разобрать, каково выражение его лица в момент произнесения этих решительных слов.
– Я проснулся сам, хвала Аллаху, оттого, что мне приснилось… в общем, не важно, что мне приснилось. Кто этот человек? Мореплаватель?
– Можно сказать и так.
– Что это значит? Не намекаешь ли ты, что его можно назвать и пиратом?
Энвер-паша коснулся кончиком темного языка шрама на верхней губе.
– В вашей воле назвать этого человека так или иначе, отныне он будет тем, кем вы его назовете.
– У меня есть основания назвать его мореплавателем?
– Несомненно, он прибыл в гавань Золотой Рог на корабле, в сопровождении четырех галер.
Султан скомкал свои жемчужные четки и глубоко вздохнул:
– А есть ли у меня основания назвать его пиратом?
– Есть.
– Какие же?
– Он сам признался в разговоре со мной, что многие из ценных грузов, заполняющих трюмы его судов, добыты им не совсем обычным путем.
– Говори яснее.
– Они перенесены с тонущих кораблей.
Селим присоединил к левой руке правую и начал тискать кучку нанизанных на шелковую нить жемчужин.
– Не пошли ли эти корабли ко дну по его вине?
– Судя по тому, что он рассказывает, так оно и было.
– Тогда я совершенно не вижу, почему мы не должны называть его пиратом.
– Воистину так.
– Как мы обычно поступаем, когда в руки наших людей попадает такой человек?
– Если есть несомненные доказательства, то он варится в чане с кипящей смолой. Сподвижникам его отрубается правая рука. Людям, по поводу которых нельзя сделать заключение ни положительное, ни отрицательное, назначается вырывание левой ноздри. Таким людям никогда уже не попасть на морскую службу.
«Ноздрю,– подумал Селим,– именно ноздрю. Не губу».
