Подходил к концу первый месяц лета. Литвинско-польские войска сгрудились вокруг Варшавы. Михал впервые увидел столицу после 1648 года. Сейчас, однако, эта был вовсе не тот праздничный нарядный город. Варшавалредставляла из себя грозную твердь, ощетинившуюся черными зевами пушек всех калибров. Защищал Варшаву гарнизон в пять тысяч опытных немецких, чешских и союзных альянсу польских солдат с частью шведских. Командовал гарнизоном немецкий фельдмаршал Виттенберг.
Кмитич был уже здесь. Его уговорили — главным образом Обухович — возглавить артиллерийскую батарею, и Кмитич свое дело выполнял четко. Обухович командовал всей осадой. Он также знал свое дело. Осада началась ночью в предпоследний день июня с артиллерийской дуэли. Потянулись дни активных обстрелов стен, дерзких вылазок защитников оккупированного города, разведывательных штурмов пробитых стен поляками и литвинами. Подтянулись Чарнецкий и Любомирский, появился с посполитым рушением и сам Ян Казимир. С собой король привел в общей сложности более двадцати пяти тысяч человек. Ни Кмитичу, ни Обуховичу, ни Михалу, ни, скорее всего, самому Яну Казимиру не нравилась пестрая армия, что стала обозами вокруг Варшавы. В самом деле, на призыв короля откликнулись не только шляхта и благородные люди. Было много и таких, которым война, похоже, была лишним поводом пограбить и пошалить. Этих похожих на разбойников личностей, часто разгуливающих в изрядном подпитии, офицеры с презрением называли быдлом, но Ян Казимир призывал уважать всех без исключения. Помимо дисциплинированных солдат и шляхтичей здесь была масса людей, к армии ранее не имевших никакого отношения: крестьяне, горожане, хуторяне. Они разношерстной толпой таскали с собой мутные бутыли самогонки, пили, дрались между собой и с солдатами, лезли без команд на стены, гибли десятками, сидели в специально организованной для них полковой тюрьме, грабили местные хутора и деревни, висели повешанными за беспорядки и грабеж на ближайших дубах…
Тем не менее, Кмитич не мог не оценить той самоотверженности, с какой поляки, среди которых было немало все того же «быдла», облепливали стены, яростно штурмуя город. На них сыпались сверху камни и бревна, их расстреливали ядрами, картечью и пулями, лили на головы расплавленную смолу и кипяток, но они все шли и шли, будто в запасе каждого из них была как минимум еще одна жизнь. Впрочем, Обуховича сей факт жутко злил.
— С такими темпами штурмов у нас людей не останется через неделю! — возмущался воевода, и Кмитич с улыбкой отмечал все того же старого ворчуна Обуховича, так хорошо знакомого ему по Смоленскому сидению.
Как-то незаметно для Кмитича пролетела его любимая Ку-паловская ночь, когда литвины поют свое:
Ой, рана на Йвана,
Проці Йвана ночка мала,
Ой, рана на Йвана…
Все поглотила война. Кмитич забывал о праздниках, о традициях и приметах, которые раньше так соблюдал, так с удовольствием отмечал все праздничные дни и ночи… Нынче в голове оставалась лишь та информация, которая помогала выжить на этой войне, где не было места ни единому празднику.
Осада продолжалась. Хаотично, бестолково, не так, как хотел Обухович, но продолжалась. Крестьянам строго приказывали слушаться командиров, не лезть вперед, когда не надо, они слушали, старались подчиняться, но на следующий день вновь без приказа шли под пули и ложились мертвыми у стен. Очень скоро исчезли все малейшие признаки дисциплины. Казалось, каждый сражался сам по себе, как хотел, как мог. Уже пять тысяч человек из двадцати тысяч штурмующих Варшаву погибло, и гибли каждый день все новые и новые десятки и сотни людей. Но волны штурмующих захлестнули-таки город. Сражение перешло на саму стену, на улицы Варшавы. Люди стреляли друг в друга, дрались на саблях, ножах, на пиках, на кулаках. Бои шли за каждый угол, за каждый дом. Гарнизон Виттенберга оборонялся куда как более профессионально — еще пять тысяч поляков полегло на улицах и стенах родного города. Но час за часом сопротивление затухало. Поляки и литвины стали медленно, но верно одолевать своих врагов.
Виттенберг отступил в бернардинский монастырь, который теперь яростно отстреливался. Поляки подтащили пушки и принялись расстреливать здание. В ход пошли не только ядра, но и зажигательные гранаты. Еще чуть-чуть — и из-за дыма и пыли остатки гарнизона уже не могли обороняться и выбросили белый флаг, стали выходить с поднятыми руками, но на это мало кто обращал внимание. «Голытьба» с переделанными на пики косами набрасывалась на сдающихся, резня продолжилась уже в самом монастыре. Целый час гарнизон Виттенберга командующего Эрскина оборонялся от разбушевавшейся толпы. Даже польские офицеры не могли остановить людей, тщетно крича, что враг сдается, что выброшен белый флаг. В итоге, с трудом, но принять капитуляцию Виттенберга все же получилось. Варшава вновь была в руках Яна Казимира. Он торжествовал. Но остановить одуревших от крови и боя людей никак не удавалось еще долго.
Михал с двумя пистолетами в карманах и саблей быстро шагал по главному бульвару Варшавы, Королевскому шляху. Вокруг дым, валяющиеся каски, ядра, мушкеты, убитые. Но Несвижский князь не обращал на все это внимания — он спешил. Михал почти каждый день думал о том, как вновь возьмет в руки раму картины «Огненный всадник», что должна храниться здесь, в Варшаве, откуда ее так и не успел отправить по адресу в Несвиж пан Тарковский. Вот только не было уверенности у Михала, что его любимая игрушка — идеальный портрет Кмитича работы его друга Вилли — все еще здесь. Ведь захватчики запросто могли изъять ее и увезти в Пруссию, или в Брандербург, или в Швецию, либо в Чехию — и тогда пиши пропало. С этой мыслью Михал смириться не хотел. Не хотел даже думать об этом. Он спешил к дому пана Тарковского, где должна была, по идее, храниться его картина, настороженно прислушиваясь к выстрелам и крикам где-то неподалеку. Город сдался, но бои на его улицах продолжались.
— Эй, пан! Забил немца! Ха! — раздался хриплый пьяный крик прямо над ухом Михала. Князь вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял усатый мужик в распахнутом кожухе. В одной руке он сжимал топорик на длинной рукоятке, а в другой… за темные перепачканные кровью волосы держал чью-то отрезанную голову с длинными черными усами.
Михал побелел, не зная, что сказать. Тут же появился польский офицер с тремя пехотинцами в голубой форме польского королевского войска.
— Офицер, наведите порядок! — крикнул ему по-польски Михал. — Уберите этих пьяных! — и он указал на мужика, чувствуя, как что-то подступает к горлу при виде отрезанной головы. Офицер резко повернулся к пьяному, выхватил пистолет и разрядил прямо в грудь мужика. Тот выронил свой трофей, хрипло заорал и рухнул с выпученными не то от боли, не то от удивления глазами. Михал остолбенел.
