— Ба! — презрительно ответил я. — А вы слыхали, чтобы я когда-нибудь сделал ошибку? Если я намерен убить человека, я убью его. А теперь я именно старался не убить его. Стало быть, он останется жив.
— Надеюсь, что так, — ответил начальник тюрьмы с кислой улыбкой. — И вам советую надеяться на это, мосье де Беро. Не то…
— Ну? — сказал я с некоторой тревогой. — Не то, любезнейший?
— Не то боюсь, что больше вам уже ни с кем не придется драться. Если даже он останется жив, я не очень уверен за вас, дружище. Кардинал твердо решил положить дуэлям конец.
— Мы с ним старые друзья, — сказал я уверенным тоном.
— Я слышал, — ответил он с легким смехом. — Но то же самое говорили относительно Шале, хотя я не припомню, чтобы это спасло его голову.
Это было не слишком успокоительно. Но меня ждало еще худшее.
Рано утром получено было предписание содержать меня с особенною строгостью, и мне предложили выбрать между кандалами и одною из подземных камер. Я выбрал последнее и имел теперь полную свободу размышлять о многих вещах и, между прочим, о странном, непостоянном характере кардинала, который, как я знал, любил играть с человеком, как кошка с мышью, а также о дурных исходах, которые иногда наступают при самом легком и осторожном ранении груди. Я избавился от этих и им подобных неприятных мыслей, когда мне удалось получить на время пару костей. Так как свет, проникавший в темницу, был достаточен, чтобы различать число очков, то я по целым часам забавлялся, бросая кости, согласно некоторым мною самим выработанным правилам. Но долгий ряд метаний опроверг все мои вычисления и в конце концов привел меня к тому выводу, что самый ловкий игрок бессилен, если ему упорно не везет. Такое соображение тоже не могло быть названо успокоительным при данных обстоятельствах.
В продолжение трех дней у меня не было другого общества и другого развлечения. Но в конце третьего дня подлый тюремщик, который был приставлен ко мне и который никогда не уставал твердить мне о виселице, явился ко мне уже не со столь уверенным видом.
— Может быть, вам угодно было бы получить воды? — вежливо спросил он.
— Для чего, негодяй?
— Умыться.
— Я просил вчера, но ты не подал мне, — проворчал я. — Впрочем, лучше поздно, чем никогда. Давай сюда! Если мне суждено быть на виселице, то я буду висеть, как порядочный человек. Но будь уверен, кардинал никогда не сыграет со старым другом такой гнусной шутки.
— А вам придется идти к нему, — возвестил он, подавая мне воду.
— Что? К кардиналу? — воскликнул я.
— Да!
— Отлично! — радостно вскричал я и тотчас принялся оправлять свое платье. — Значит все это время я был к нему несправедлив, — продолжал я. — Да здравствует монсеньер! Многие лета маленькому епископу Люсонскому! Я должен был предвидеть все это!
— Не радуйтесь наперед, — осадил меня тюремщик и затем продолжал: — У меня есть еще кое-что для вас. Ваш знакомый велел передать это вам.
И он подал мне пакет.
— Совершенно верно, — сказал я, глядя прямо в его воровское лицо. — И ты держал это у себя, пока мог, пока думал, что я буду повешен? Ты посмеешь это отрицать, плут? Оставь, не смей мне лгать! Скажи мне лучше, кто из моих друзей принес это.
Сказать по правде, в те времена у меня было уж не так много друзей, а десять крон, содержавшихся в пакете, говорили об очень стойком и преданном друге, — друге, которым смело можно было гордиться.
Негодяй злорадно усмехнулся.
— Маленький кривой человечек, — сказал он. — Что-то вроде портного.
— Довольно, — сказал я, но на лице моем отразилось разочарование. — Я понимаю! Честный парень, мой должник. Я очень рад, что он вспомнил о своем долге. Но когда я пойду к кардиналу, приятель?
— Через час, — мрачно ответил он.
Несомненно, он рассчитывал на одну из этих крон, но я был слишком старый воробей, чтобы дать ему что-нибудь. Если я вернусь назад, я еще успею купить его услуги; если же нет, то не стоит тратить денег.
Тем не менее, немного времени спустя, когда я шел к дому Ришелье под таким многочисленным конвоем, что я ничего не видел на улице, кроме солдат, я жалел, что не дал тюремщику денег. В такие моменты, когда все поставлено на карту и горизонт подернут тучами, ум невольно хватается за приметы и старинные суеверия и склонен думать, что крона, данная в одном месте, может помочь в другом, хотя бы последнее находилось на расстоянии ста миль.
Дворец Ришелье в то время еще строился, и нам приказано было подождать на длинной пустой галерее, где работали каменщики. Здесь я простоял битый час, с беспокойством думая о странностях и прихотях великого человека, который тогда правил Францией в качестве главного наместника короля, со всеми королевскими полномочиями, и жизнь которого мне однажды удалось спасти, своевременно предупредив его об опасности. Он сделал в свое время кое-что, чтобы отблагодарить меня за эту услугу, да и после того иногда допускал меня к себе запросто, так что мы не были незнакомы друг Другу.
Тем не менее, когда дверь, наконец раскрылась предо мной и меня ввели к кардиналу, мое самообладание подверглось сильному испытанию. Его холодный взор, который скользнул по мне, точно я был не человеком, а какой-то безличной величиной, стальной блеск его глаз заставили похолодеть мое сердце. Комната была почти пуста, пол не был покрыт ни ковром, ни подстилкой. Вокруг лежали в беспорядке свидетельства недоконченной столярной работы. Но этот человек не нуждался ни в каких декорациях. Его худощавое бледное лицо, его блестящие глаза, даже вся его фигура, — хотя он был невысокого роста и уже горбился в плечах, — могли привести в смущение самого смелого.
Я смотрел на него и вспоминал тысячу рассказов о его железной воле, холодном сердце, его непогрешимой хитрости. Он поверг брата короля, великолепного герцога Орлеанского, во прах. Он смирил королеву-мать. Двадцать голов, самых благородных во всей Франции, пошли благодаря ему на плаху. Лишь за два года перед тем он сокрушил Ла-Рошель, несколько месяцев тому назад он подавил восстание в Лангедоке, и в этом, 1630 году на всем юге, который лишился своих привилегий и еще продолжал кипеть недовольством, никто не осмеливался поднять на него руку, — по крайней мере, открыто. В тиши, конечно, ковались тысячи заговоров, тысячи интриг против его жизни и власти, но такова, как мне кажется, судьба всякого великого человека.
Нет поэтому ничего удивительного в том, что мужество, которым я всегда гордился, мгновенно покинуло меня при виде кардинала, и я напрасно старался придать своему униженному поклону характер развязности и самообладания, приличествующих старому знакомству.
