Сначала потянуло сквозняком. Потом до меня донеслись звуки – лязг железа... крик... долгий, протяжный вопль... Я осторожно сделал первый шаг вниз. Сердце едва не выскакивало из груди, лоб покрылся холодным потом...
Я медленно, шаг за шагом спускался по неудобной, зажатой с обеих сторон стенами лестнице, держа в руках котел и прижимая к груди кувшин с вином.
Жуткие звуки становились все слышнее, запахи все отвратительнее – пахло горелым мясом. Вспомнился Киботос.
Бедняжка Софи. Я понимал, что если найду ее, то должен буду обязательно вытащить отсюда. Сегодня же.
Спуск наконец закончился. Я оказался в подземной тюрьме, в самом низу башни. Отовсюду воняло человеческими отходами. Я услышал крики лишившихся рассудка, ужасные стоны и пронзительные, душераздирающие вопли. Возле горящего очага лежали раскаленные добела железные инструменты.
В животе у меня свился тугой комок страха. Я вдруг понял, что не знаю, как поступлю... если найду Софи.
За деревянным столом сидели, раздевшись до туник, два солдата. Один из них, смуглый, с мощными плечами, при виде меня усмехнулся.
– Что за хрень! Ты только посмотри, кто принес нам ужин.
Я подтащил к столу котел.
– Ты Арман?
Он пожал плечами.
– Если ты наш новый повар, то герцог точно свихнулся. Где Бетт?
– Слегла, голова у нее разболелась. Прислала меня вместо себя.
– Ладно. Оставь все здесь и забери грязный котел.
Я кивнул.
– Много ли гостей сегодня в Таверне?
– А тебе-то что? – спросил второй солдат.
– Никогда здесь не бывал. – Я огляделся. – Весело тут у вас. Ничего, если я пройдусь?
– Ты не на рынке, шут. Сделал свое дело и проваливай, не задерживайся.
Уйти, так ничего и не узнав? Нет. Я понимал, что любой ценой должен задержаться и увидеть пленников.
– Перестань. Лучше позволь мне самому раздать им похлебку. Целый день рассыпал глупые шуточки да вертелся как волчок. Хочется взглянуть, как тут... – Я поставил перед ними кувшин с вином. – Неужели вам действительно так хочется возиться со всем этим дерьмом?
Арман тут же подтащил кувшин к себе и, сделав добрый глоток, передал его товарищу.
– Какого черта... – Он пожал плечами и подмигнул напарнику. – Пусть дурак получит удовольствие. Иди и бери все что хочешь. У нас тут бесплатно – только попроси.
Свернув за угол, я увидел наконец камеры, в которых держали узников. Вонь здесь стояла невероятная, почти невыносимая.
Бог мой, Софи...
Я поставил котел на пол и принялся за работу. Людей нужно было накормить, а заодно попытаться найти Софи.
Разливая но чашкам жидкую бурду, я всматривался в погруженные во мрак, схожие с пещерами камеры. Руки дрожали. Сердце гремело как тревожный колокол.
Я отнес две чаши к первой камере.
Сначала она показалась мне пустой – выбитое в скале углубление шириной в несколько футов. Ни света, ни звука. Только вонь. У меня на глазах из темноты выскользнула мокрая крыса.
Потом я увидел мерцающие во мраке глаза. Испуганные, дрожащие. Потом проступили очертания головы. И наконец я рассмотрел лицо: впалые, покрытые язвами щеки, безволосый череп, сухие бесцветные губы.
Узник подполз ко мне.
– Должно быть, я сдох, если ко мне прислали шута.
– Лучше встретиться с шутом, чем со святым Петром.
Я опустился на колени и просунул через решетку чашку с похлебкой.
Тонкие бледные руки жадно вцепились в деревянную миску. Я испытал острый приступ жалости, хотя и не имел ни малейшего представления о том, за что его бросили в подземелье. Впрочем, в Трейле, чтобы попасть в темницу, необязательно быть в чем-то виноватым.
Но я пришел сюда не ради него...
В следующей камере, свернувшись на голом каменном полу, лежал обнаженный грязный мавр, у ног которого ползали голодные крысы. Едва взглянув на меня остекленелыми глазами, он пробормотал что-то на своем языке и отвернулся.
– Крепись, старик, – сказал я, ставя перед ним чашку. – Твое время почти истекло.
Позабыв о похлебке, я двинулся к следующим камерам. Как и в первой, узники больше походили на посаженных в клетку зверей, чем на людей. Они стонали и настороженно наблюдали за мной измученными желтоватыми глазами. Несколько раз я отворачивался, сдерживая позыв к рвоте.
Потом откуда-то донесся жалобный вой. Женщина! Тело мое невольно напряглось. Софи? Я не знал, хватит ли сил подойти к ней.
– Вот и твоя подружка, шут, – крикнул со своего места Арманд. – Не стесняйся, залезай. Язычок у нее просто волшебный.
Сжав кулаки, я направился к дальней камере. За поясом у меня был заткнут нож. Если это Софи, я убью стражников. И Норкросса тоже.
Ее вопль эхом пронесся но узкому коридору.
– Живей, шут! Полезай к ней! Эта сучка не любит ждать, – прокричал Арманд.
Затаив дыхание, я остановился перед камерой. Запах здесь был совершенно нестерпимый. Почему?
Она лежала, сжавшись в клубок в глубине камеры. Луч света перечеркивал длинные спутанные волосы. Прижимая к себе какую-то игрушку, женщина хныкала, как брошенный ребенок.
– Мое дитя... мое дитя... Пожалуйста, моему ребенку нужно молоко.
Рассмотреть ее было трудно; я не мог ни определить возраст, ни взглянуть в лицо. Собравшись с силами, я спросил:
– Это ты, Софи?
На мгновение страх парализовал меня. Грудь как будто сжали тиски. Держать человека в таких условиях... ей было бы лучше умереть.
Женщина бормотала что-то себе под нос, но я разбирал только отдельные бессвязные фразы.
– Бедный малыш... малыш хочет молочка... – Потом что-то, прозвучавшее как... Филипп?
О Господи! Я замер, шагнул к решетке. Что они сделали с ней?
– Софи, – позвал я.
Язык едва повернулся, чтобы произнести это имя. Волосы, формы... ее? Пожалуйста, повернись ко мне. Дай мне взглянуть на тебя.
– Маленький хочет молочка... – снова пробормотала она. – Что же мне делать? Мои груди высохли.
Слезы навернулись на глаза.
– Софи! – позвал я уже чуть громче, настойчивее и прижался к решетке.
– Маленькому нужно молочко... – шептала и шептала она и вдруг издала пронзительный, раздирающий душу вопль, резанувший меня, как острое лезвие.
Я просунул руки через решетку, и женщина наконец увидела меня. Дыхание мое остановилось. Ее соломенные волосы падали на лицо, но глаза смотрели на меня. Желтые. С красными прожилками. Плоский, испещренный оспинами нос...
О Боже! Это не она...
Ноги у меня подкосились. Не она. Голова закружилась – радость смешалась с отчаянием...
– Мой маленький...
Ее голос звучал так умоляюще. Она протянула мне куклу.
Господи, это была не кукла. Ребенок был настоящий. Крошечный. Очевидно, только что рожденный. И мертвый.
