— Большой эфенди — боксер-профессионал, он слышал, что при дворе Фейсала можно составить состояние… По крайней мере, так он говорит.
Между нами говоря, подозреваю, что он шпионит на французское правительство. Потому что в Иерусалиме, едва я к нему нанялся, он сунул мне пачку франков и отправил послать телеграмму в Париж. Что было в телеграмме? Не знаю. Уйма цифр, и я их перепутал. Нарочно, я все-таки честный малый, от одной мысли о шпионах меня мутит. О, я глаз с него не спускал, поверьте мне. С тех пор, как он пришил сирийца в поезде, я не знаю ни минуты покоя. Машалла, это зверь, а не человек! Он может лишить человека жизни, едва взглянув на него… А вы князь в здешних краях?
— Банкир.
— Бисмалла! Благодарение небесам, я встретил вас! Я подслушал, как он говорил, что посетит банк завтра утром, чтобы обналичить чек на пятьдесят тысяч франков. На вашем месте я бы повнимательней осмотрел чек. Не удивлюсь, если он краденый или поддельный. Здесь есть еще какой-нибудь банк, куда он может пойти?
— Нет, только мой. Другие приостановили работу по случаю кризиса.
— Тогда, во имя Аллаха, не забудьте меня! Вы должны дать мне тысячу франков за сведения. Я бедный человек, но честный. В какое время мне прийти за деньгами утром? Может, вы положите мне немного на счет? А то мне сегодня причитается жалованье, и я вовсе не уверен, что его получу.
— Что же, зайди ко мне утром.
С этими словами банкир встал и немедленно покинул нас, едва потрудившись извиниться. Грим слышал, как он обмолвился хозяину гостиницы, что всю нашу компанию следовало бы засадить в тюрьму до полуночи. Сплетни распространялись подобно лесному пожару, и нас стали старательно обходить стороной. В итоге стол в самом темном углу большой скудно освещенной столовой оказался в нашем полном распоряжении. В тот вечер за ужином собралось больше сотни человек, и мы с Нарайяном Сингхом и Хададом были единственными, кто пришел в европейской одежде. Остальные места занимали сирийские сановники в свободных одеяниях, полные достоинства и важности. Они мало говорили, зато шумно ели. Многие из них, похоже, имели смутное представление о том, как пользоваться ножом и вилкой. Тем не менее, они умудрялись выглядеть величаво, как совы, даже когда запускали пальцы в спагетти.
Мы стали сенсацией еще до того, как закончилась вторая перемена. Внушительного вида сирийский офицер в хаки с обычным полотняным покрывалом, падавшим из-под шлема, что создавало компромисс между западным изяществом и восточным удобством, вошел в зал и направился к нам. Он пригласил нас выйти в коридор, всем видом показывая, что нам лучше не отказываться, и мы последовали за ним вереницей, окруженные холодным неодобрением.
Теперь Мэйбл и в самом деле отчаянно испугалась. Даже улыбки хозяина гостиницы в дверях не успокоили ее, равно как и его низкий поклон, когда она проходила мимо. Еще больше она испугалась — если такое вообще возможно, — когда в вестибюле два офицера, явно в высоком звании, шагнули вперед, чтобы ее приветствовать, и один обратился к ней по-арабски, как к полковнику Лoуренсу. К счастью, электричества не было, вестибюль освещала единственная керосиновая лампа на стене, иначе дело вышло бы худо. Мэйбл хватило присутствия духа скрыть тревогу приступом кашля, при этом она согнулась почти вдвое и прикрыла нижнюю часть лица складкой покрывала.
У офицеров не было времени, и они обратились к Гриму.
— Эмир Фейсал изумлен, Джимгрим, что вы с полковником Лоуренсом приехали в Дамаск и не попросили его гостеприимства. У нас два автомобиля, которые готовы доставить вас во дворец.
Наш багаж был не слишком велик. Нарайян Сингх мигом принес вниз наши пожитки, а когда я подошел к хозяину, чтобы расплатиться, вмешался один из сирийских офицеров.
— Это гости эмира Фейсала, — объявил он. — Пришлешь счет мне.
Нас погрузили в машины. Мэйбл, Грим и я поехали в первой, рядом с водителем сидел сирийский офицер; Джереми, Нарайян Сингх и Хадад разместились во второй, и оба автомобиля помчались по темным улицам, точно морские чудовища, поднимая брызги, видимые или, во всяком случае, неузнаваемые. Улицы почти вымерли, и я не заметил ни одного человека при оружии — еще одна странность, если учесть, что в окрестностях должно было быть сосредоточено около пятидесяти тысяч солдат и офицеров. Призыв в армию шел полным ходом, а иностранные консулы занимались исключительно тем, что обеспечивали освобождение для своих сограждан.
Я не впервые посещал правящего монарха. Ибо когда приходится много путешествовать по Индии, непременно обрастаешь знакомствами с местными владыками. Разумеется, я уже нарисовал мысленную картину предстоящего визита, смешав воспоминания о Гуаайлоре, Бароде, Биканире, Хайдерабаде, Пуне и Багдаде из «Тысячи и Одной ночи». И. разумеется, картина эта растаяла, не выдержав сравнения с невозмутимой, полной достоинства реальностью.
Дворец оказался пригородной виллой, едва ли больше и роскошней, чем жилище мало-мальски преуспевающего дельца в Бронксвилле или на горе Верной. К вилле полукругом вела короткая подъездная дорожка, у каждых ворот стоял часовой и горел небольшой фонарь. Форма цвета хаки и краги не мешали узнать в часовых смуглых, выдубленных ветром и солнцем уроженцев пустынь. Они взяли на караул снисходительно, как люди, делающие уступку и не испытывающие от этого никакого восторга. Я не дал бы и десяти центов за чужака, откуда бы он ни был родом, который бы явился сюда без сопровождения.
Ни в одной монаршей резиденции от начала веков не принимали с меньшим количеством формальностей. Нас проводили в узкий, ничем не примечательный вестибюль, а оттуда — в гостиную размером примерно двадцать на двадцать футов. Освещали ее керосиновые лампы, свисающие на латунных цепях с резных балок. Больше никаких атрибутов востока — разве что сиденья с подушками в каждом углу, небольшие восьмиугольные столики, инкрустированные перламутром, и роскошный персидский ковер.
Нарайян Сингх и Джереми, помня, что играют роль слуг, собирались остаться в вестибюле, но им сказали, что Фейсал этого не одобрит.
— То, что не предназначено для их ушей, будет сказано в другой комнате, — вот и все объяснение.
Итак, мы заняли одно из угловых сидений. Нам пришлось ждать около шестидесяти секунд, прежде чем Фейсал вышел из дверей в дальнем углу. И когда он вошел, у меня перехватило дыхание.
Когда о ком-то говорят, что он величав и полон достоинства, у меня сразу же возникает антипатия. Уж больно похоже на утверждение, будто этот «кто-то» сделан из другого теста. Но Фейсал действительно был из другого теста и не походил на священнослужителя, хотя если ощущение цельности и праведности исходило от кого-либо, и это подчеркивало простое, почти аскетическое арабское одеяние, клянусь, речь о нем. Ростом и сложением он примерно как Джереми — то есть довольно высокий и тонкий, с шеей, чуть склоненной вперед вследствие природной задумчивости, привычки к езде на верблюде и самого искреннего намерения не держать голову слишком высоко. Ни дать ни взять пастух с библейской картины… только прибавьте доброту того, кто покинул мир видений ради мира, где обитаете вы — и вот перед вами Фейсал. Понимание встречает понимание, человек человека. Боюсь, мне не описать улыбку, с которой он вошел, готовый увидеть Лоуренса… Увы, это невозможно. Пожалуй, вам удастся ее представить. Только не забудьте, что этот человек стоял во главе дела, равно благого и проигранного, был со всех сторон окружен изменой и прекрасно это понимал; полковник Лоуренс был единственным человеком на свете, успевшим доказать, что способен перекинуть мост между Востоком и Западом и воплотить в реальность арабскую мечту о независимости.
