Но, к несчастью, проще описывать неприятные вещи. Вошедший с первого взгляда — еще до того, как Мэйбл откинула куфийи, — понял, что перед ним не Лоуренс, и я за все время моих странствий не видел человека более разочарованного. Улыбка не исчезла, в нем было слишком много мужества и самообладания. Но на миг она стала жесткой, словно он смеялся в лицо судьбе, готовый встретить все ее превратности в одиночку, раз рядом не оказалось друга. В следующий миг он отбросил разочарование, как и подобает мужчине, и быстро приблизился, чтобы пожать руку Гриму и поклониться, когда Грим нас представил.
— По крайней мере, здесь двое добрых друзей, — заметил Фейсал по-арабски, усаживаясь между Гримом и Хададом. — Скажите, что это значит, почему вы обманули нас, назвавшись Лоуренсом?
— Мы должны тебе кое-что показать, — ответил Грим. — Это привезла миссис Тикнор, иначе это могли бы увидеть дурные люди.
Фейсал понял намек и отпустил сирийских офицеров, при этом обращаясь к каждому по имени. Затем Мэйбл достала письмо, и Фейсал принялся читать его, скрестив тонкие ноги и непринужденно откинувшись назад. Однако, перечитав дважды, он снова выпрямился и горько рассмеялся.
— Я этого не писал. Я никогда не видел этого прежде и не слышал об этом, — честно признался он.
— Знаю, — ответил Грим. — Но мы подумали, что тебе стоит на это взглянуть.
Фейсал положил письмо себе на колено и закурил сигарету. Я думал, что в подобном положении он сделает то, что, вне всякого сомнения, сделали бы девятеро из десяти. Но он задул спичку и закурил.
— Ты хочешь сказать, что ваше правительство видело это письмо и послало вас, чтобы вы показали его мне?
Теперь рассмеялся Грим. И в его смехе не было горечи.
— Нет, мы с шефом рискнули работой, не доложив об этом. Нынешний визит считай строго неофициальным.
Фейсал передал ему письмо. Грим чиркнул спичкой и сжег бумагу — правда, предварительно оторвал печать на память.
— Ты, конечно, знаешь, что это значит? — Грим втоптал пепел в ковер. — Если бы французы могли раздобыть это письмо в Иерусалиме, они завели бы против тебя второе дело Дрейфуса, сфабриковали бы обвинение, провели суд… и тебе конец. А британцам отправили бы заверенную копию, чтобы те от тебя отступились.
— Я благодарен за то, что ты его сжег, — ответил Фейсал. Он не выглядел беспомощным человеком, утратившим надежду, потрясенным. Он был тих и тверд, словно обрел ненадежную опору и готовится встретить ураган.
— Это означает, что все вокруг тебя предатели, — продолжал Грим.
— Не все, — перебил его Фейсал.
— Но многие, — ответил Грим. — Твои арабы — верные отчаянные люди, но среди твоих сирийцев есть псы, которых может подкупить любой.
Это называется «сказать начистоту». Представьте себе майора на иностранной службе, который явился к королю, как снег на голову, с подобными заявлениями. Согласитесь, это неслыханно. Но Фейсал выслушал Грима учтиво.
— Я отличаю одно от другого, Джимгрим.
Грим поднялся и пересел лицом к Фейсалу.
Мой друг разозлился не на шутку и сдерживался просто чудом. Я никогда еще не видел его в такой ярости.
— Это означает, — продолжал он, упершись в колени и в упор глядя на Фейсала, — что французы готовы перейти в наступление. Это означает, что они уверены, что ты уже почти у них в руках, и уже настроились полюбоваться твоим концом. Они устроят тебе громкий военно-полевой суд, а потом принесут извинения.
— Иншалла, — ответил Фейсал. Это означало: «Если будет на то воля Аллаха».
— Вот уж точно! — взорвался Грим.
Он еле держал себя в руках. Я видел, как дрожит его шея и как блестят на висках бисеринки пота. Наконец-то мой друг предстал перед нами без маски.
— Аллах назначает жребий каждому из нас. Полагаешь, мы здесь просто так? Здесь и сейчас?
Фейсал улыбнулся.
— Я рад вас видеть, — по-простому признался он.
— Ты собираешься драться с французами? — внезапно спросил его Грим. Это прозвучало как апперкот с близкого расстояния.
— Я должен сражаться или сдаться. Они послали мне ультиматум, но задержали его, чтобы не дать мне времени ответить. Срок уже истек. Вероятно, они начали наступление.
— И ты намерен сидеть здесь и ждать их?
— Я буду на передовой.
— Ты знаешь, что у тебя нет шансов.
— Мои советники думают, что мое присутствие на передовой достаточно воодушевит наших людей, чтобы одержать победу.
— У тебя есть чары против горчичного газа?
— Это наша слабость. Нет, у нас нет масок.
— А ветер в эту пору дует с моря. Твое войско попадет прямо в ловушку, и ты с ним вместе. Из тех, кто советует тебе идти на передовую, половина станет биться подобно львам, накрытым сетью, а другая половина продаст тебя французам! Твои пятьдесят тысяч растают, как сливочное масло на солнце, и твои люди останутся без предводителя!
Фейсал размышлял с минуту, откинувшись назад и наблюдая за лицом Грима.
— Мы провели военный совет, Джимгрим, — сказал он наконец. — Единодушно весь штаб принял решение сражаться, и кабинет его поддержал. Я не могу отменить приказ при всем желании. Что бы ты подумал о короле, который бросил свою армию, попавшую в ловушку?
— Никто никогда не обвинит тебя в трусости, — ответил Грим. — Твоя храбрость известна. Вопрос в другом: хочешь ли ты, чтобы вся твоя храбрость, все силы, которые ты вложил в арабское дело, пропали даром? Хочешь, чтобы надежда на независимость арабов задохнулась от дыма и ядовитого газа на поле боя?
— Это разбило бы мне сердце, — признался Фейсал. — Хотя одно сердце едва ли что-то значит.
— Это разбило бы не только твое сердце, — парировал Грим. — Миллионы смотрят на тебя как на своего вождя. Я не в счет. Лоуренс не в счет.
И все прочие немусульмане, которые кое-что для тебя сделали. Большинство сирийцев не в счет, ибо они просто интриганы-политики, которые используют тебя, разномастный сброд, у которого нет одной цели и единой веры, столь запутавшийся и погрязший в разврате, что они даже не понимают, на чьей они стороне! Будь у сирийцев достаточно твердости, они бы давно сплотились вокруг тебя так решительно, что их никто бы не одолел.
— К чему ты клонишь? Что ты предлагаешь? — спокойно спросил Фейсал.
— Твое место — в Багдаде, а не в Дамаске!
— Но я здесь, — возразил Фейсал, и впервые в его голосе послышались признаки нетерпения. — Я пришел сюда в ответ на призыв союзников, полагаясь на их обещания. Я не просился в короли. Я к этому не стремился. Пусть станет правителем любой, кого выберут арабы, и я буду честно трудиться, помогая ему. Но арабы выбрали меня, и союзники согласились. Только после того, как союзники выиграли войну с нашей помощью, французы начали выдвигать возражения, и британцы от меня отступились. Теперь слишком поздно говорить о Багдаде.
