Услышав все это, пан Войти про себя решил, что нужно ковать железо, пока горячо, и переговорил с новым властителем, поскольку тому еще не прискучила собственная благотворительность, беспристрастность и желание восстановить справедливость. Он прождал два дня и две ночи, прежде чем попал на прием, ибо людей, которых осенила та же мысль, оказалось превеликое множество; и результат, которого он достиг, — блестящий: императорский брат собственной высочайшею волею издал декрет об освобождении Петра Куканя из Кукани, а к тому же прибавил мешочек дукатов — в качестве возмещения убытков, понесенных Петром.
— Но это означает, Петр, что мы расстаемся, — проговорил взволнованный пан Войти. — Ступай, голубчик, теперь ты свободен. Сердце мое разрывается от горя, потому как очень я к тебе привязался, да что поделаешь, не оставлять же тебя тут вроде обезьяны в клетке, ради одного лишь собственного моего удовольствия. Буду о тебе вспоминать, особенно заглянув в комнату с рогами косули и в библиотеку, которую ты так замечательно составил, а может, и ты когда-нибудь обо мне вспомянешь.
— И у меня тяжело на сердце, дорогой пан Войти, — отозвался Петр, — поскольку я знаю, что, куда бы я ни пошел и куда бы ни обернулся, нигде мне не встретить больше такого человека, как вы, благодаря которому я даже из заключения ухожу с сожалением и грустью. Спасибо вам за все это, очень вам признателен, и пусть счастливые события, которые теперь произошли, благоприятно скажутся и на вашей жизни.
— Ну что же, дай Бог, хоть я в постоянство счастливых времен не верю, — произнес пан Войти. — Новая метла всегда чисто метет, но стоит императорскому брату у нас осмотреться и приобвыкнуть, как станет он куролесить, может, еще похуже, чем сам император, и башня примет новых обитателей, и новые фавориты облепят трон и будут лакать и обжираться, сосать и жиреть, и все пойдет по-старому.
Пан Войти передал Петру дукаты, полученные у императора, подарил красавицу кобылу, легкую, но прочную кольчугу, шпагу и два пистолета с множеством зарядов; Петр двинулся в путь, а вслед ему глядели две пары заплаканных глаз — пана Войти и Барушки, миленькой служаночки, которая не только терла ему в баньке спину, но также иным способом охотно и в полную меру своих не малых возможностей утешала его в несчастье.
Петр с легким сердцем летел в Прагу, словно желая, — а он и на самом деле желал этого, — хотя бы частично наверстать то время, пока человечество было лишено его, Петра, участия в своих бестолковых деяниях; разумеется, как раз то и было признаком бестолковости этих деяний, что именно он, молодой человек, несомненно, наделенный всевозможными талантами и, главное, — характером, перед благородством которого, с почтением снимая шляпу, преклонялись даже графы, именно он вынужден был пятнадцать месяцев проторчать в заброшенной крепости, вместо того чтобы устремиться вперед и выше по пути успеха и могущества, который — в этом у него тоже не было никаких сомнений — ему предопределен судьбой. Но не все еще потеряно, далеко не все. В Праге, как легко догадаться, царят растерянность и хаос, со времени его ареста там наверняка все переменилось, но коли человеку восемнадцать лет, он не забивает себе голову такими деталями. «Что бы там ни было, — думал он, — а кто-нибудь из старых доброжелателей и знакомцев наверное остался на своем месте, хорошо бы его найти, а там уж посмотрим.»
Он ехал по густому, черному-пречерному лесу и вдруг услышал топот копыт, приближающийся со стороны Праги. У поворота дороги он, предусмотрительно спрятавшись в чащу, подождал, проверяя, кто же появится — бандиты или честные люди, и увидел нечто такое, от чего у него екнуло сердце, — увидел человека, о котором думал больше всего, твердя себе, что в Праге кто-нибудь да остался на месте, — человека хрупкого, уже немолодого, с белыми волосами, завивавшимися на висках, одним словом — графа Гамбарини, кому он был признателен за все, что до сих пор испытал прекрасного, и великого, и многообещающего, а рядом с ним — Джованни, который за то время, пока он не видел его, настолько стал походить на отца — вплоть до соломенно-белокурого чуба, — что это было просто поразительно. Угрюмые всадники ехали неспешным шагом; за ними, покачиваясь на ходу, ползла карета, в которую была впряжена пара лошадей; карета была тяжело нагружена узлами, саквояжами, мешками, ящиками; управлял ею дремавший на козлах кучер — он сидел на левой пристяжной лошади, а сопровождали их шестеро вооруженных всадников в красных мундирах или ливреях с пышными рукавами, слева украшенными знаком серебряной ноги в поножах меж двумя звездами по красному полю и девизом «Ad summarn nobilitatern intend». «Ого, вот это встреча, вот это случай, один из наимилостивейших знаков фортуны; отчего только, — подумал несколько обеспокоенный Петр, — граф удаляется от Праги со всей прислугой?» Ибо среди всадников, эскортирующих коляску, находился и Маттео, бородатый швейцар из Таранто, который прежде оставался на своем месте при любых обстоятельствах, и Иоганн, худощавый красавец с баками, некогда подбиравший мячи за Петром и Джованни во время их занятий классической игрой под названием «раumе», а вообще-то — личный слуга старого графа.
Джованни не поверил своим голубым гляделкам, увидев, что всадник, выехавший им навстречу, — и правда не кто иной, как Петр. Приятели крепко обнялись, и граф, сдержанно улыбаясь, подал Петру свою холеную желтоватую руку.
— Так ты жив, Петр? — воскликнул Джованни.
За спиной у графа Гамбарини висела превосходная пищаль Броккардо, которую он, как упоминалось выше, приобрел из вещей Бенвенуто Челлини; по пути граф, надо полагать, развлекался охотой, ибо у ног его коня прыгал маленький, но необыкновенно подвижный спаниель, а к седлу была приторочена кожаная охотничья сумка, откуда высовывались поникшие головки двух подстреленных фазанов.
— Я нахожу, милый Петр, — сказал граф, — печальные — да что я говорю, — отвратительные, противные человеческому разуму, к небу вопиющие события, совершившиеся при пражском дворе, коснулись нас семикратными несчастьями, а вам пошли впрок, поскольку благодаря им вы оказались на свободе. Однако это различие наших судеб не должно помешать вам возобновить отношения, прерванные в прошлом году, и снова присоединиться к нам. Я бегу из этой страны домой, на родину, и наисердечнейшим образом приглашаю вас сопровождать меня.
«Вот тебе, черт, и кропило в руки, — подумал Петр, сразу отрешившийся от всех своих надежд. — Значит, они бегут! Но почему и мне бежать, если никто не гонит?»
— Ваше приглашение — великая честь для меня, господин граф, — сказал он. — Однако боюсь, что положение пажа, подходившее моим двенадцати летам, совершенно не подходит для меня взрослого. Кроме того, я все еще отказываюсь признать тот параграф придворного этикета, где утверждается, что у королев не бывает ног, даже если теперь это не имеет значения.
