Победа над разбойниками была столь неожиданна и изумительна, что, кроме самого графа, никто из его дружины не получил даже царапины. Графу промыли и на всякий случай перевязали рану, которая оказалась не смертельной, поскольку височная кость не была повреждена, но достаточной для того, чтобы повергнуть его в глубокий обморок; потом графа уложили в коляску как можно удобнее, насколько это позволяли сделать мешки, узлы и ящики, и двинулись дальше в прежнем составе, с той только разницей, что во главе отряда рядом с Джованни ехал теперь Петр, который, вместо того чтобы направиться к Праге, счел правильным и естественным еще немного проводить раненого графа и Джованни.
Они двигались очень медленно, чтобы толчки повозки не повредили больному, и только под вечер выбрались из темного леса на широкий простор, мертвенно-пустой и печальный в эту хмурую декабрьскую пору, оживленную лишь рваными клочьями тумана, которые трепал ветер. К тому же начался дождь — не сильный и не слабый, моросивший просто из вредности. Время от времени Петр спешивался и шел взглянуть на графа; тот все еще не приходил в сознание, но разговаривал, бредил, выкрикивал на непонятном итальянском наречии гневные слова возмущения и протеста. Так добрались они до деревни, очень большой, растянувшейся вдоль дороги ровным рядом строений и садов; к счастью, там обнаружился хороший, старинного образца заезжий дом, где в камине столовой пылал огонь, а по-матерински услужливая хозяйка, увидя коляску с гербом на дверцах, ливрейных слуг и раненого заморского вельможу, чуть не надорвалась от усердия и тут же распорядилась перенести графа в лучший из гостиничных номеров с постелью под балдахином и послала за лекарем, который, по ее словам, еще живет в соседней деревне и прекрасно разбирается в лечении ушибов и переломов, совмещая это с искусством брадобрея.
Лекарь приехал на осле поздно вечером; вода, которую хозяйка приказала поставить на огонь — ведь лекари и повитухи всегда требуют горячей воды, — уже дважды остывала и дважды снова доводилась до кипения.
— Рана не опасна, — объявил он, осмотрев графа, — но лихорадка, вызванная этой раной, губительна; поэтому больному надо пустить кровь.
Он так и поступил, к графу вернулось ясное сознание, но он был очень слаб и говорил, едва шевеля языком. С тоскою поглядев на молодых людей, сидевших у его постели, на Джованни и на Петра, граф молвил:
— Чувствую я, что не выберусь живым из этой страны, которой отдал лучшие годы жизни. Поэтому прошу вас, Петр, окажите мне последнюю услугу.
— Говорите, — сказал Петр.
— Обещайте мне никогда не покидать Джованни.
— Это почему же? — удивился Петр. — Я верю, вы скоро выздоровеете и спустя месяц забудете даже думать о сегодняшней неприятности.
— Не увиливайте, — сказал граф. — Я прошу вас всего лишь второй раз в жизни. В первом случае вы отказались исполнить мою просьбу, потому что это претило вашей гордости. На сей раз вам ничто не мешает.
— Обещаю вам проводить Джованни, если в том будет необходимость, — отозвался Петр. — Но никогда его не покидать, — этого я вам обещать не могу, потому что, хоть вы здесь, в Чехии, и потеряли все, но в Италии у вас богатые поместья, а я не хочу до смерти жить подле Джованни, будто приживал.
— Вы не будете приживалом, вы будете братом Джованни, братом по несчастью. Потому что в Италии у нас нет ничего, что имело бы хоть какую-нибудь цену.
Джованни взглянул на своего отца округлившимися глазами.
— Это невозможно, батюшка, — проговорил он. — А как же наш дворец в Страмбе?
— Он уже не наш, — признался граф. — Он конфискован.
— А наши имения под Моденой? А наши рудники?
— Они больше не принадлежат нам, — ответил граф. — Я продал их, когда решил перебраться в Прагу.
— Что же в таком случае осталось у нас? — запричитал Джованни.
— Я, кажется, выразился достаточно ясно: у нас не осталось даже ломаного гроша. Несколько лет назад я, исполняя императорскую волю, приехал к пражскому двору, потому что мой корабль, гордый корабль рода Гамбарини, по моей вине, медленно, но верно тонул в пучине волн, а в настоящее время уже покоится на дне морском. Однако у меня сохранились влиятельные и богатые родственники и друзья, я дам вам к ним рекомендательные письма, ну а поскольку мир неспокоен, я убежден, что молодые и мужественные люди, которые умеют сражаться и владеть оружием, как вы доказали это сегодня, добьются успеха и найдут применение своим силам. Теперь мне нужны только письменные принадлежности и воск для печати, чтобы я успел эти письма приготовить.
Прошло довольно много времени, прежде чем нашлось требуемое; казалось, графа снова начинает лихорадить, и, хотя говорил он яснее и четче, чем вначале, но дыхание его участилось, лицо пылало, а глаза блестели.
— Прежде всего — одно настоятельное упреждение, — сказал он. — Вы можете появляться во всех городах Италии и повсюду будете желанными гостями, потому что имя Гамбарини везде звучит достойно, но одного города избегайте, не подходите к нему ближе чем на сто гонов, если вам мила жизнь. Это, Джованни, твой родной город Страмба.
— Но отчего? Что нам грозит в Страмбе? — удивился Джованни.
— Там у меня недруг, перед которым я провинился более чем скверно, — проговорил граф. — Это правитель Страмбы, герцог Танкред.
— Дядечка Танкред? — непонимающе переспросил Джованни. — Но он ведь очень хороший.
— Недруг, — повторил граф Гамбарини, дыша, словно после быстрого бега. — Он поклялся отомстить, и я признаю, гнев его справедлив, причем мне точно известно, что за несколько лет, проведенных мной на чужбине, он не утихомирился, и гнев его падет на твою голову, Джованни, если ты подвернешься ему под руку. Однако теперь, Петр, возьмите перо и пишите.
Едва слышным, свистящим шепотом граф с трудом принялся диктовать:
— «Граф Одорико Гамбарини Его Величеству Соломону, сыну Давидову, королю иудейскому…»
Петр остановился, и Джованни в тревоге схватил отцову руку.
— У вас лихорадка, остановитесь, падре, передохните, я принесу вам чего-нибудь прохладительного и позову врача, по-моему, он еще здесь.
— Не прерывай меня, — с раздражением прошептал граф. — А ты, Петр, пиши дальше.
— «Прошу Ваше Величество принять сына моего Джованни и поставить его во главе своих войск вместе с его другом Петром Куканем из Кукани, сыном знаменитого мага и чародея, который умеет заговаривать любое оружие…»
Джованни расплакался.
— Папочка! — вскричал он. — Очнись!
Но граф Гамбарини уже не мог ни очнуться, ни продолжать свое безумное послание, ибо как раз испустил последний вздох.
