— Так ты жив, Петр? — воскликнул Джованни.
За спиной у графа Гамбарини висела превосходная пищаль Броккардо, которую он, как упоминалось выше, приобрел из вещей Бенвенуто Челлини; по пути граф, надо полагать, развлекался охотой, ибо у ног его коня прыгал маленький, но необыкновенно подвижный спаниель, а к седлу была приторочена кожаная охотничья сумка, откуда высовывались поникшие головки двух подстреленных фазанов.
— Я нахожу, милый Петр, — сказал граф, — печальные — да что я говорю, — отвратительные, противные человеческому разуму, к небу вопиющие события, совершившиеся при пражском дворе, коснулись нас семикратными несчастьями, а вам пошли впрок, поскольку благодаря им вы оказались на свободе. Однако это различие наших судеб не должно помешать вам возобновить отношения, прерванные в прошлом году, и снова присоединиться к нам. Я бегу из этой страны домой, на родину, и наисердечнейшим образом приглашаю вас сопровождать меня.
«Вот тебе, черт, и кропило в руки, — подумал Петр, сразу отрешившийся от всех своих надежд. — Значит, они бегут! Но почему и мне бежать, если никто не гонит?»
— Ваше приглашение — великая честь для меня, господин граф, — сказал он. — Однако боюсь, что положение пажа, подходившее моим двенадцати летам, совершенно не подходит для меня взрослого. Кроме того, я все еще отказываюсь признать тот параграф придворного этикета, где утверждается, что у королев не бывает ног, даже если теперь это не имеет значения.
— Разумеется, теперь это уже не имеет никакого значения, — согласился граф. — Но поскольку речь зашла о ваших сомнениях, то я понимаю и считаюсь с ними, Петр из Кукани, однако будьте любезны принять во внимание, что утверждение о семикратных несчастьях, постигших меня, высказано совершенно серьезно и без преувеличений, поскольку узурпатор, захвативший трон, варвар, не разбирающийся в искусстве, не способный отличить итальянскую живопись от нидерландской, ибо и то и другое ему безразлично, захватил и конфисковал, — словом, присвоил все поместья, приобретенные мною в этой стране, под тем смехотворным предлогом, что картины, которые я самоотверженно добывал для галереи Града, были поддельными. Как будто он в этом разбирается! Но не станем болтать попусту. Наверное, милый Петр, у вас есть иной, четкий, продуманный и осознанный замысел или план действий?
Петр ответил, что замысел и план действий у него какой-то был, нельзя сказать, чтобы осознанный до конца, но, наверное, и не совсем уж глупый. Он возвращается в Прагу, чтобы там добиться того, к чему и раньше устремлялись его помыслы, — успеха, славы и могущества.
Граф Гамбарини взирал на него с нескрываемым изумлением.
— Это вполне понятно для человека вашего темперамента, — заметил он. — Но успеха, славы и могущества можно достигнуть только при дворе; а разве вам не известно, что произошло при пражском дворе?
Петр сказал, что это ему вполне хорошо известно, правда, понаслышке. Складывается впечатление, будто там сумасшедший дом. Но именно в таком доме человек, хорошо знающий, чего хочет, легко может пробраться на верхнюю ступеньку общественной лестницы.
Выслушав сей ответ, граф Гамбарини, сдержанно улыбаясь, продлил мгновенье приличествующего молчания, которое возникает, если в обществе кто-нибудь ляпнет совсем уж непростительную глупость.
— Вы явно не отдаете себе отчета в том, что говорите. Наверх никто не в состоянии подняться без посторонней помощи, даже если это гений либо святой, даже в доме умалишенных такого не бывает. До самого последнего времени вам помогал я, насколько это допускала ваша гордость. Но кто поможет вам теперь? Кто захочет выдвинуть человека, о котором если вообще не забыли, то помнят лишь, что он был протеже преданного анафеме графа Гамбарини, а сам граф попал в немилость и изгнан из страны? Вы считаете это подходящей рекомендацией для вхождения в высшие круги? С точки зрения тех, кто сегодня уже занимает новые позиции, вы — паршивая овца, голубчик, всерьез и надолго.
Этот аргумент сразил Петра, как удар хлыстом; у него глаза раскрылись от света нового прозрения.
— В Праге у вас ничего не выйдет, — продолжал граф, все еще тонко улыбаясь, — посему я повторяю свое приглашение: присоединяйтесь к нам как равный к равным или, если угодно, как нищий к нищим, — поскольку, я полагаю, вам уже тоже нечего терять.
Едва он договорил, как черный лес, где разыгралась эта сцена, взвыл от мрачного смеха, а из темных зарослей вынырнул, в порыве буйства и удали, едва не валясь с коня, разбойник — прямо как на картинке — с черной повязкой на глазу и желтыми волчьими зубами; следом за ним на дорогу высыпали бородатые мужики, некоторые верхами, а кое-кто — на своих двоих, безобразные, грязные, заросшие щетиной, вооруженные до зубов и очень, очень веселые; было их то ли восемь, а может — десять, если не двенадцать, и их все прибывало.
— Вы нищий, ясновельможный пан, но у вас, наверное, кое-что найдется и для убогих сироток, — насмешливо проговорил всадник с повязкой на глазу, и то были последние его слова и последняя насмешка, потому что Петр, ни секунды не колеблясь, выдернул оба пистолета из кобуры, притороченной к седлу, и выстрелил прямо ему в грудь; почти одновременно он выпалил из второго пистолета по бандиту, подступавшему слева, но тут уж и граф Гамбарини сорвал с плеча свою превосходную пищаль Броккардо и пальнул в чашу, откуда вылезал еще один негодяй с ножом в зубах, а потом, швырнув пищаль на землю, чтоб не мешала, обнажил шпагу; то же сделал и Петр; проткнув горло следующему мерзавцу, он пригнулся к шее коня, будто смерч налетел на разбойников, которые держали под пистолетами слуг, сопровождавших графа; проткнув одного из злодеев, он, увернувшись от выстрела, которым тем не менее ему опалило лицо, эфесом шпаги выбил глаз еще какому-то бандиту. Джованни, порозовев от возбуждения и боязни слишком уж отстать от своего великолепного друга, пришпорил коня и, устрашающе размахивая рапирой, мгновенно устремился за Петром в кровавую сечу, которая развязалась с правой стороны кареты, когда наконец остолопы в красных ливреях не оправились от испуга и сами не схватились за пистолеты, засунутые в кобуры у седла.
Ах, что тут творилось! Сколько можно совершить бед за столь короткое время! Как описать и охватить смысл мгновений, когда разыгрывается десяток событий сразу, и все они — существенны и имеют решающее значение для грядущих часов, дней и лет? Вот Джованни — его конь топчет копытами пешего грабителя, который как раз размахнулся, чтобы всадить в спину Петра острие копья, меж тем как Маттео, бородач из Таранто, расстреляв все заряды, голыми руками душит разбойника, также невооруженного; разбойник выронил шпагу из поврежденной правой руки, а левой теперь пытается пробраться сквозь чащу бороды и усов швейцара и схватить его за горло; при этом обезумевшие кони обоих душегубов кусают друг друга оскаленными зубами; гремят выстрелы, вырываются клубы едкого дыма, кони ржут, подымаются на дыбы и бьют в воздухе копытами, а в отдаленье? — что же происходит в некотором отдаленье? — происходит нечто сверхъестественное. Там граф Гамбарини, хрупкий, но мужественный, отражает нападение двух всадников, они теснят его, пустив в ход турецкие сабли, он держится превосходно, хотя и ранен в левую руку, но, видимо, легко, поскольку не отступает и не падает духом; и Петр спешит ему на помощь, он пробился к нему как раз в тот момент, когда граф погрузил в брюхо одному из грабителей свою рапиру, но пока он вытаскивал ее, другой успел нанести ему удар чуть выше правого виска, и граф упал с коня. Но тут уже Петр настигает подлеца молниеносным ударом своего оружия и прокалывает его насквозь, как шпиговальной иглой, на какую-то долю секунды раньше, чем Джованни, который хочет поспеть всюду; устремившись к отцу на помощь, он соскакивает с коня и в любвеобильном, исполненном тревоги порыве опускается перед отцом на колени. В эту минуту схватка, начавшаяся бесстыдным хохотом грабителей и двумя пистолетными выстрелами Петра, утихает; бандиты, уцелевшие в потасовке, снова скрываются в лесу и прячутся где-то под корягой, в своих вонючих логовах, вокруг обглоданных костей и мешочков с награбленными дукатами и грошами, чтоб зализать раны да проклясть свое паршивое, окаянное, бесславное и неприбыльное ремесло, — все кончено, доигрались, мертвые, затихнув, лежат на большаке, и ветер снова спокойно шумит в кронах темного леса.
