деревни Шевардино, в битве за которую была ранена Надежда Дурова – первая русская женщина-офицер и единственная женщина, награжденная Георгиевским крестом.
Но часть позиций мы возвращали, выбивая из них французов. А с остальных французы ушли сами к вечеру.
В ночи после битвы Кутузов отдал приказ опять отступать, отменив приготовления к бою, намеченному на следующий день. Он понимал: все наши резервы были выпущены и задействованы, а у Наполеона еще была в запасе гвардия – он ее так и не выпустил на поле боя.
Да, мы понесли огромные потери и никаких чувствительных выгод от Бородинского сражения не было. Но и Наполеон тоже не увидел ощутимых положительных результатов для себя по итогам этой битвы. Именно поэтому он не выпустил гвардию – потому что обычно он выпускал ее из резерва, когда исход битвы уже был решен, а здесь к концу дня Наполеон видел, что русская армия по-прежнему прочно располагалась на бородинской позиции. Французским войскам ни на одном из направлений не удалось достигнуть решительного успеха.
Наполеон после Бородина чувствовал себя подавленным. Его адъютант Арман Коленкур писал:
«Император много раз повторял, что он не может понять, каким образом редуты и позиции, которые были захвачены с такой отвагой и которые мы так упорно защищали, дали нам лишь небольшое число пленных. Он много раз спрашивал у офицеров, прибывших с донесениями, где пленные, которых должны были взять. Он посылал даже в соответствующие пункты удостовериться, не были ли взяты еще другие пленные. Эти успехи без пленных, без трофеев не удовлетворяли его… Неприятель унес подавляющее большинство своих раненых».
На главном монументе Бородинского поля выбито число погибших русских – 45 тысяч. Эта же цифра указана на 15-й стене галереи воинской славы храма Христа Спасителя. Цифра все же примерная, но близка к вероятной. А вот французские потери на этом монументе, возможно, завышены: 58 478 человек. Это число основано на ложных сведениях перебежчика от французов Шмидта. Сами же французы свои потери называли от 10 тысяч – это сразу после битвы – и до 30 тысяч. Эта цифра уже близка к правдивой. Французская армия потеряла около 25 % своего состава, русская – около 30 %.
Осенью 1812 года – весной 1813 года русские сожгли и похоронили остававшиеся непогребенными тела, а их было около 60 000.
Наполеон назвал битву под Москвой своим самым великим сражением, «схваткой гигантов»: «С 80 000-й армией я устремился на русских, состоявших в 250 000, вооруженных до зубов, и разбил их».
Кутузов в своей реляции императору Александру I писал: «Место баталии нами одержано совершенно, и неприятель ретировался тогда в ту позицию, в которой пришел нас атаковать».
И тем не менее в России все-таки утвердилось мнение о Бородинском сражении как об однозначной победе! Потому что это была победа духа. Как когда-то на Куликовом поле рождалась единая Россия, так и теперь на Бородинском поле – Россия, уже почти потерявшая себя, снова возрождалась в каком-то единстве и в какой-то только русскому солдату свойственной силе духа и жертвенности, которая просыпается в нем в ответ на вызовы. Здесь снова стояли плечом к плечу все сословия, и было забыто неравенство. Вот эту духовную победу в Бородинском сражении, которая не сломила сильно ход войны, но сломила дух врага, блестяще ухватил и описал Лермонтов в своем «Бородино»:
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! Не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.
Во время сражения одного нашего генерала, Лихачева, взяли в плен на Курганной высоте и привели к Наполеону. Тот подал ему свой меч, а Лихачев отказался брать оружие. Именно после Бородина Наполеон сказал: «Русских солдат можно уничтожить, но нельзя победить».
Своей цели – полного разгрома русской армии – Наполеон так и не достиг. У нас сохранились несломленность и способность дальше воевать.
В лермонтовских строчках «Когда б на то не Божья воля, не отдали б Москвы!» – тихое склонение головы перед Промыслом: значит, нужно было и в чем-то даже полезно нам, чтобы завоеватель дошел до Москвы, чтобы мы оставили наши древние святыни, которыми новое общество все меньше дорожило, чтобы город сгорел. В этом огне, возможно, сгорела бы и наша влюбленность во все французское, опасная тем, что в ней мы переставали ценить сокровище, данное Богом нашей стране. Мы превозносили француза над самими собой, мы теряли себя, а значит, и свой путь.
Чтобы показать нам в полный рост, во что мы были влюблены, Наполеону следовало занять Кремль.
Святотатства французов в Москве
1 сентября 1812 года в Успенском соборе Кремля служили последнюю литургию. И все в храме понимали, что она последняя, и в пение хора врывался плач молящихся.
Сразу после службы генерал-губернатор Москвы Ростопчин сообщил, что надо спешить, неприятель близко. Владыка Августин едва успел вывезти из Москвы антиминс Успенского собора и вековые святыни – Владимирскую, Смоленскую и Иверскую иконы… Город эвакуировался.
Оставшиеся в Москве священники напутствовали Святыми Тайнами не успевших выехать больных и умиравших. Оставались, как на распятие: от неприятельских солдат они выносили поругания и оскорбления, многие из них мученически пострадали за веру от захватчиков. Именно здесь, в святом сердце России, когда в него вошел француз, вскрылось, почему Синод прозвал Наполеона антихристом. Вскрылась хтоническая западная ненависть к православию.
В Кремле, на колокольне Ивана Великого, находились штаб французского генерала Лористона и телеграф. Наполеон приказал снять с колокольни крест – до императора дошли слухи, что он золотой и что в народе сохраняется предание, будто со снятием этого креста неминуемо должны пасть свобода и слава России. Едва ли сам Наполеон в это верил, но ударить по народному преданию и по духу народа – хотел.
Французы пытались снять крест, но не смогли – мешала огромная стая ворон, летавших вокруг креста. Тогда выискался один русский, и Наполеон был свидетелем, с какой легкостью и проворством он по веревке взобрался на крест, с необыкновенною скоростью расклепал его и спустил на землю. Правда, когда Бонапарт увидел, что крест просто позолоченный, то, или досадуя на обманувшую его надежду, или во имя своего правила «пользоваться предательством, но презирать предателя», приказал тут же расстрелять этого ловкого мужика.
Вот что увидел в эти дни Успенский собор – главный храм России: французы ради потехи нарядили в облачения священнослужителей и архиереев лошадей и своих девиц, с которыми, не стесняясь, спали здесь же по
