– Старший боцман!
Старший боцман Кампано, человек весьма толковый и дисциплинированный, поднимается на ахтердек бегом, не сгибаясь, хотя как раз в этот момент, просвистев над их головами, английское ядро пробивает новую дыру в контр-бизани. К услугам вашей милости, дон Карлос, говорит он, прикасаясь пальцами к шапке. Скажите мне, как у нас с маневром, просит командир. Кампано проводит ладонью по своему плохо выбритому, морщинистому лицу и отвечает: ну, нормально, дон Карлос. Могло быть и хуже, вы ведь знаете. У нас сорвало грот-бом-брам-стаксель и пару штагов грот-мачты, один фор-стень-фордун, один фор-брам-фордун, ну, и еще кое-что по мелочи, из бегучего такелажа. Мои люди уже занимаются этим.
– А что у нас с парусами?
– Да ваша милость сами видите… Если только о главном, то по четыре больших пробоины в фор-марселе и грот-марселе, две в нижнем крюй-селе и три в контр-бизани.
Рррраааааа. Английское ядро (де ла Роча почти успел увидеть, как эта черная сволочь летит к нему, стремительно увеличиваясь в размерах) проносится между шляпой командира и бизань-мачтой, перебивает несколько фалов, отчего сверху падает и раскачивается у самой головы гардемарина Ортиса тяжелый шкив, и, к счастью, не причинив большего урона, со свистом исчезает за другим бортом. Орокьета, не осмеливаясь вновь настаивать, озабоченно покусывает губы. Однако все и так ясно. В этой фазе боя нет никакой нужды в том, чтобы командир корабля и весь его штаб оставались в таком опасном месте, как ахтердек. А кроме того, опыт показывает, что, пострадай или погибни командир, люди падают духом. Ррраааа. Еще одно английское ядро проносится со звуком разрывающейся ткани. И еще. И еще. Рррааа. Рррааа. Последнее прошло ниже и угодило в коечную сетку. Удар, треск. Комендор из расчета второй карронады испускает вопль, когда щепки вонзаются ему в руку. Кровь хлещет, словно зарезали свинью. Орокьета велит ему идти в лазарет, чтобы его перевязали, и, если сможет, немедленно вернуться, и комендор, бывалый капрал, согнувшись, сам спускается с ахтердека и исчезает в проеме люка. Де ла Роча выжидает некоторое время – ровно столько, чтобы одно не показалось следствием другого.
– Пойдемте на шканцы. Вы тоже, Орокьета. И штурман. Все, за исключением тех, чей боевой пост здесь.
– Слушаюсь. Слушаюсь.
Прежде чем спуститься – следом идут капитан-лейтенант, штурман, шкипер и гардемарин Фалько, – командир подходит пожать руку лейтенанту Галере, офицеру морской пехоты, который должен остаться на ахтердеке вместе со своими гренадерами и прислугой карронад. Комендоры хмуро поглядывают на уходящих. Де ла Роча буквально слышит их мысли: да, коллега, вот так, берут и уходят, язви их в душу. Они идут вниз, а мы остаемся здесь. В итоге все равно крышка нам всем, но только первыми почему-то всегда погибаем мы. Всегда. И так далее. Антонио Галера, бледный, спокойный, чуть напряженно улыбается и подносит руку к одному из углов треуголки. Рука у него холодная, отмечает де ла Роча. Такая холодная, будто он уже мертвец. Потом командир поворачивается в гардемарину Ортису, пост которого – возле фала для подъема и спуска флага. Холодно, официальным тоном (он обнял бы паренька, но не может сделать этого) де ла Роча дает ему наказ – беречь флаг.
– Помните, что он значит для нас… Понятно?
– Понятно, сеньор капитан.
Голос юноши чуть дрожит. Он обнажает саблю. Он так же бледен, как лейтенант Галера, но держится молодцом. На саблю смотрит так, будто видит ее впервые. Восемнадцать-девятнадцать, не больше, сокрушенно думает де ла Роча. И такая ответственность. Это просто преступление. Своими руками убил бы этого Наполеона, и Годоя, и Вильнева, и их матерей. Да еще ту, что родила на свет Гравину, который со всей своей деликатностью, понятием о чести и прочей белибердой позволил, чтобы нас сунули головой в это дерьмо.
– Ортис.
– К вашим услугам, сеньор капитан.
Де ла Роча указывает на красно-желтый флаг, слабо колышущийся над их головами на гафеле контр-бизани.
– Убейте всякого, кто приблизится с намерением спустить его.
Шканцы. Боевой пост командира корабля. Место, где сражаешься, побеждаешь или погибаешь на этой палубе, битком набитой пушками и людьми, в тени парусины, которая то надувается под порывом капризного бриза, то вновь опадает, заставляя скрипеть мачты, реи и весь стоячий такелаж. За спиной, над рубкой со штурвалом и нактоузом, возвышаются бизань-мачта и ахтердек. Впереди грот-мачта, огромный провал верхней палубы, шкафуты, бак с фок-мачтой и бушприт с кливерами, пытающимися захватить хоть немного ветра для маневра. На всех трех мачтах подняты брамсели и марсели (число дыр в которых все увеличивается), а паруса нижнего яруса подобраны и хорошенько закреплены, чтобы не загорелись от пальбы на палубе; реи подкреплены цепями, чтобы вражеским ядрам было труднее сбить их. Внизу, по правому борту, через равные промежутки времени бьют батареи. Время от времени (два-три раза на каждый залп испанского корабля) английские ядра, сотрясающие корпус «Антильи» от носа до кормы, вздымают тучи обломков, рвут снасти, убивают людей. Все как положено. Как положено по уставу Королевского военно-морского флота. Теперь да, мрачно думает Карлос де ла Роча. Теперь все по правилам, и никто не скажет, что «Антилья» и ее командир не исполняют своего долга. Корабль, находящийся вне боя, будет считаться покинувшим свой боевой пост, гласили инструкции этого недоумка Вильнева. Ну и ладно, думает де ла Роча. Я теперь на своем боевом посту. Корабль и его команда – семьсот шестьдесят два человека (наверное, нас уже меньше, мысленно констатирует капитан, глядя на лужи крови, стекающей в люки и шпигаты) – в бою, в мясорубке, в пекле, и пути назад нет. Чем бы ни кончился этот бой – победой или поражением, что касается «Антильи», родина (придумал же кто-то такое слово) может спать спокойно.
И с этой уверенностью командир прохаживается по шканцам – сабля в ножнах, руки сложены за спиной, – спокойный отнюдь не напоказ. Его спокойствие не имеет ничего общего с героизмом и прочими подобными вещами: просто всю жизнь, с тех самых пор, как четырнадцатилетним гардемарином Карлос де ла Роча ступил на палубу корабля, он готовился к таким минутам, как эта. Его спокойствие идет от смирения, свойственного профессиональному моряку, смирения с тем простым фактом, что он уже мертв, а если после боя случайно воскреснет (что он, как человек весьма религиозный, наверняка припишет божественному провидению), то расценит это как благодеяние, к тому же неожиданное. Оказанное ему господом богом в его бесконечном милосердии. Примерно так. Но сейчас, на расстоянии ружейного выстрела от английских кораблей, капитан де ла Роча знает, что уже мертв, как мертва холодная рука лейтенанта Галеры, которую он пожал наверху, на ахтердеке. И он молится, храни тебя бог, Мария благодатная, господь с тобою, мысленно перебирая бусины четок в левом кармане кафтана и стараясь не шевелить губами, чтобы никто этого не заметил и не подумал того, чего нет.
