Прошло довольно много времени, прежде чем нашлось требуемое; казалось, графа снова начинает лихорадить, и, хотя говорил он яснее и четче, чем вначале, но дыхание его участилось, лицо пылало, а глаза блестели.
— Прежде всего — одно настоятельное упреждение, — сказал он. — Вы можете появляться во всех городах Италии и повсюду будете желанными гостями, потому что имя Гамбарини везде звучит достойно, но одного города избегайте, не подходите к нему ближе чем на сто гонов, если вам мила жизнь. Это, Джованни, твой родной город Страмба.
— Но отчего? Что нам грозит в Страмбе? — удивился Джованни.
— Там у меня недруг, перед которым я провинился более чем скверно, — проговорил граф. — Это правитель Страмбы, герцог Танкред.
— Дядечка Танкред? — непонимающе переспросил Джованни. — Но он ведь очень хороший.
— Недруг, — повторил граф Гамбарини, дыша, словно после быстрого бега. — Он поклялся отомстить, и я признаю, гнев его справедлив, причем мне точно известно, что за несколько лет, проведенных мной на чужбине, он не утихомирился, и гнев его падет на твою голову, Джованни, если ты подвернешься ему под руку. Однако теперь, Петр, возьмите перо и пишите.
Едва слышным, свистящим шепотом граф с трудом принялся диктовать:
— «Граф Одорико Гамбарини Его Величеству Соломону, сыну Давидову, королю иудейскому…»
Петр остановился, и Джованни в тревоге схватил отцову руку.
— У вас лихорадка, остановитесь, падре, передохните, я принесу вам чего-нибудь прохладительного и позову врача, по-моему, он еще здесь.
— Не прерывай меня, — с раздражением прошептал граф. — А ты, Петр, пиши дальше.
— «Прошу Ваше Величество принять сына моего Джованни и поставить его во главе своих войск вместе с его другом Петром Куканем из Кукани, сыном знаменитого мага и чародея, который умеет заговаривать любое оружие…»
Джованни расплакался.
— Папочка! — вскричал он. — Очнись!
Но граф Гамбарини уже не мог ни очнуться, ни продолжать свое безумное послание, ибо как раз испустил последний вздох.
Похоронили графа Гамбарини на скромном деревенском кладбище неподалеку от деревни, в которой он скончался и которая, как было отмечено выше, отличалась от других неимоверной протяженностью: за то и дано было ей прозвище Долгая Льгота.
Джованни, как и надлежит примерному сыну, был безутешен в своем горе, вызванном кончиной отца.
— Дадим друг другу слово, Петр, — проговорил он, заливаясь слезами и всхлипывая, когда они, после того как разошлись участники похорон, коими, кроме хозяйки гостиницы, были слуги усопшего, остались одни над свежей могилой, — дадим слово, что мы всегда будем друзьями.
— Ах, Джованни, неужели это нужно? — сказал Петр. — К чему укреплять нашу дружбу, если она заключена еще в детстве? Но если ты желаешь — пожалуйста: обещаю тебе быть твоим другом до тех пор, пока ты сам не доведешь дела до ссоры и вражды.
— Я? — вскричал Джованни с неподдельным изумлением. — Зачем мне это? Почему ты так думаешь?
Петр рассмеялся.
— Потому что я знаю вельмож. А ты сам-то осознаешь, Джованни, что отныне ты — большой господин и давно уже не тот мальчонка, с кем мы вместе ловили блох у паршивой собаки, и не паж, которого руанский архиепископ поцеловал в уста за танец Олимпа? Отныне ты — единственный продолжатель рода, потомок Джироламо Федериго — Габриотто Гамбарини, знаменитого законодателя, сам граф Джованни Гамбарини! Каррамба, вот это род!
— В этом отношении тебе нечего терзаться, Петр, — проговорил Джованни. — Ты ведь тоже дворянин.
— Разумеется, я дворянин благодаря тому, что мой отец изготовил императору шарлатанское варево против импотенции, после чего ему пожаловали дворянское звание, — возразил Петр.
Джованни, забыв, что они на кладбище, громко расхохотался.
— Но ведь это невозможно, Петр!
— Однако это правда, — отозвался его друг. — Сообщаю тебе это, несмотря на то, или, вернее, как раз потому, что твой падре утверждал, будто я — воплощенная самонадеянность.
— Говорят, твой отец явил себя великим героем, — заметил Джованни.
— Да, мой отец был великий герой, — согласился Петр. — Теперь дело за нами.
Они вышли за ворота кладбища, где к ним пристал поникший и жалобно скуливший спаниель графа, отзывавшийся на кличку Барукко, и отправились в деревню дорогой, проходившей по ложбине. Небо было покрыто курчавыми облаками, окрашенными бледным зимним солнцем в розовые тона.
— Легко сказать: стать героем, — проговорил Джованни. — Но как им станешь?
— Еще не знаю, время покажет, — отозвался Петр. — Тебе отец сказал, куда он держит путь?
— Сказал, — ответил Джованни. — Нет, вроде бы не говорил, но мне казалось само собой разумеющимся, что мы возвращаемся домой, в Страмбу. А теперь мы приедем туда только вдвоем. Не избегать же мне родного города и не отказываться от наследства только потому, что отец в лихорадке наплел невесть чего. Словом, я и мысли не допускаю, чтобы дядя Танкред не прижал меня к своей груди и чтоб наш дворец на piazza Monumentale — на площади Монументов, где я родился, принадлежал кому-то другому. А как считаешь ты?
— Не знаю, — отозвался Петр. — То, что ты не веришь предупреждению отца, еще не означает, что оно было не обоснованно. Вспомни, это очень важно: уезжая из Италии в Чехию, вы отправлялись из Страмбы?
— Я тогда жил в Модене, в колледже, — вспомнил Джованни. — Но в один прекрасный день появился отец, велел собрать манатки — и ехать.
— Это похоже на бегство, — заметил Петр. — Но неважно, род Гамбарини связан со Страмбой, значит, мы едем в Страмбу. Отец твой говорил, что успеха и славы можно добиться лишь при дворе, — ну что же, герцогский двор — тоже двор! Каррамба, а из Страмбы двинемся покорять мир!
И он хлопнул Джованни по плечу.
— Почему ты все время говоришь: «Каррамба»? — спросил Джованни. — К чему браниться по-испански, когда у нас такая пропасть превосходных итальянских ругательств?
Разумеется, разговор свой молодые люди вели по-итальянски.
— Я бранюсь по-испански, — ответил Петр, — именно потому, что с таким же успехом мог бы браниться по-немецки: Himmeldonnerwetter[27], или по-французски: merde[28]. Ну разве не идиотизм, что у разных народов — разные ругательства?
— Это, наверное, потому, что разные народы говорят на разных языках, — заметил Джованни.
— И этого не должно быть, — возразил Петр. — Ну отчего бы всей Европе не принять общий язык, точно так же, как была принята единая вера?
— Да, она была принята, но что из этого вышло? Протестанты и католики по-прежнему убивают друг друга.
