— Скоро яд будет в сердце… болезнь помогает…
Он дышал часто-часто и тяжело.
— Зажечь свет? — спросил Приск.
Он считал, что покидать этот мир при свете не так страшно. Помнится, в Тапае он глядел на заходящее солнце, когда думал, что умирает. Тогда ему казалось, что он растворяется в закатном угасающем золоте. Или он придумал это позже, когда оправился от опасной раны? В темноте человек уходит в ночь.
Где-то подле соседнего дома брехала собака. Псы Гекаты были уже на подходе.
— Самое важное… вот что… — продолжал Лонгин прерывающимся голосом. — Я всё думал… У Децебала много крепостей, но они разрушены.
— Он их восстанавливает, — напомнил Приск.
— Не успеет. Сто лет строили… Восстановить за год не смогут. Союзники прежние Децебала предали, другие притихли, многие с нами… Децебал слабее, чем три года назад… много слабее… Но он хочет войны. Подумай — зачем? Он уверен, что победит. Почему он так может… думать?..
— У него новый сильный союзник, — предположил Приск.
— Возможно. Я тоже полагал так… Такой союзник один во всей ойкумене. Пакор. Царь Парфии. Но в Парфии смуты…
Лонгин помолчал, перемогая боль и навалившуюся слабость. Приск, державший умирающего за руку, чувствовал, как подрагивают холодные пальцы.
— Возможно… Но не думаю… что Децебал надеется только на Пакора. У него есть тайный план. И мы — часть его замысла.
— Часть замысла? — переспросил Приск. — Траян вряд ли уступит лишь потому, что мы попали в плен.
— Нет, не это. Другая часть замысла… Траян не стерпит такого… Он прибудет на Данубий ранней весной, с армией не готовой воевать. Слишком рано… Тогда Децебал может победить. Он заставит ближние племена ему подчиниться. Как подчинил языгов. Если я умру… Траян выступит, лишь когда хорошо подготовится к войне. Так что я умираю… Освобождаю его от бремени выбирать… От необходимости торопиться. Теперь главное — чтобы ты сумел спастись и доставить письмо. Я не хочу, чтобы твоя смерть была на мне…
— Но мы могли еще что-то придумать… — У Приска сдавило горло, и он замолчал.
— Мне не страшно, — сказал Лонгин. И добавил: — Почти.
— Прости… — попросил Приск. Хотел добавить: за то, что подозревал тебя в предательстве. Но не произнес.
— Глупости… — отрезал Лонгин. — Не мешай.
В комнатке было по-прежнему темно, но Приску вдруг стало казаться, что он отчетливо видит лицо Лонгина. Плотно сжатые губы — будто удерживающие последний вздох, и стекленеющие глаза, которые смотрели прямо перед собой и видели уже не видимое живым. Приск сполз с ложа и встал на колени. Лонгин стал дышать иначе — коротко, отрывисто, редко. За пятым выдохом наступила пауза.
Приск сидел на полу рядом с кроватью и смотрел на неподвижное лицо легата. Никакого чуда в освещении комнатки не было: сквозь косо летящий снег на миг ярко проступил диск Селены.
Приск очнулся от недолгого оцепенения, закрыл одеялом лицо умершего, взял сумку Лонгина, положил туда письмо легата к Траяну, снял с пальца умершего перстень с печатью, подумал и прихватил одно из одеял. Луна спряталась, но за месяцы плена центурион изучил узилище и ориентировался уверенно, как слепец в своей вечной темноте. Собравшись, он надел кроме обычных двух туник еще третью — Лонгину она все равно не понадобится, выбил ножку из своего ложа и высадил одним коротким и точным ударом державшиеся на одном честном слове камни. Прислушался. Если храп в соседней комнатушке и прервался на миг, то тут же возобновился с прежней силой. Даки были уверены, что пленникам попросту некуда бежать, учитывая состояние Лонгина. То, что один из них может уйти за Стикс, им, видимо, в головы не приходило.
Прежде чем нырнуть в окно-лаз, Приск наклонился и, на миг откинув одеяло, прижался губами к остывающему лбу легата. Убив себя, тот не только развязал руки императору, но и даровал Приску шанс на спасение.
Выбравшись наружу, центурион нырнул в снег под окном, обжегся холодом, вынырнул и устремился, как было условлено, вниз по склону. Брехавший всю ночь пес облаял его, но даже не побежал следом, и никто не обратил на брехуна внимания. Лунный свет, едва пробивавшийся сквозь летящий снег, давал возможность видеть лишь на несколько шагов впереди себя — в такую погоду караульные с башни разглядеть беглеца не могли.
Приск пересек дорогу, за несколько часов почти полностью занесенную снегом, пробежал мимо двух домов, миновал плавильные мастерские и остановился у дома, что указал ему Марк.
Скрипнула дверь.
— Сюда… — услышал центурион шепот фабра и заскочил внутрь.
«Как в тенеты», — мелькнула мысль. Но выбора не было.
Единственная комнатка домика слабо освещалась масляной лампой. Вещи, увязанные в две дорожные римские сумки, стояли на скамье на видном месте. На углях кипела в ковшике вода. Марк выставил на стол две глиняные чаши, разлил горячую воду, добавил вина и меда.
— Шагать будем долго, — пояснил. — Главное — не сбиться с дороги. В первые часы нас не поймают: снег заметет следы. Но потом они наверняка отыщут какие-то знаки. Они умеют это делать, как самые настоящие волки.
— Лонгин умер. — Приск взял чашу.
— Знаю. Иначе ты бы не пришел.
— Если выберемся, получишь награду от самого императора.
— Награда… — Марк снисходительно фыркнул, разбрызгивая вино с водой. Потом залпом осушил свою чашу и спросил: — Какой выберешь клинок — прямой римский или кривой фракийский?
— Фракийский.
— Не выбор для легионера. Но мне все равно. Держи! — Он протянул Приску перевязь с фракийским клинком, следом подал кинжал. — А я привык к старому доброму гладиусу.
Надевая перевязь, Приск невольно вздохнул, вспомнив о собственном утраченном оружии. Особенно было жаль посеребренную лорику центуриона — он даже не представлял теперь, как сумеет раздобыть деньги, чтобы восстановить доспех. Вместо нарядной лорики сейчас ему пришлось накинуть на плечи плащ из грубой некрашеной шерсти. Фабр набросил на плечи такой же.
— Три шага пройдешь — снег нас так засыплет, что самый глазастый дак не заметит ни со сторожевой башни, ни со стены.
Он налил горячей воды с вином себе во флягу, потом наполнил флягу Приску и приказал спрятать на груди. Глоток теплого питья может спасти им жизнь в эту ночь.
— Главное — не вздумай лечь. Нет сил — все равно иди, — предупредил Марк.
Марк загасил светильник, и они вышли в ночь и вьюгу.
Тучи ошалело неслись над Сармизегетузой. Ветер гнал их, как обезумевший пастух безропотные стада. Луна то выскакивала из рваного сине-розового покрова, то снова ныряла, слабый ее свет не исчезал до конца — вблизи можно было кое-что различить. Но издалека снег все скрывал — слепил глаза, сек щеки и губы.
