Так думал Перикл, направляясь в народное собрание, где ему предстояло держать речь, от которой зависело многое. Углубленный в свои мысли, он не замечал встречных сограждан. Небо над Афинами было чистым и спокойным. С той поры, как отсюда изгнали мидийцев, оно не знало, что такое дым пожарищ. Боги милостивы, не узнает и теперь. Лакедемоняне, впрочем, не столь уж прямолинейны. Дабы выглядеть поприличнее в глазах эллинского мира, они поторопились обрядиться в хитон благочестия, вложив в уста своих послов требование очистить город от давней скверны, что сулило им двойной выигрыш — больше еще одним поводом для войны, а самое главное — это серьезный выпад против самого Перикла, ведь по материнской линии он принадлежал к славному и знатному роду Алкмеонидов. Они-то много лет назад и были причастны к святотатству — убийству сторонников Килона, зятя мегарского тирана Феагена. Вознамерился стать тираном Афин и сам Килон, коему дельфийский оракул туманно изрек, что в его руках однажды окажется афинский акрополь, а произойдет это во время величайшего праздника Зевса. Килон акрополем овладел, однако возмущенные афиняне осадили крепость, обрекая мятежников на голодную смерть. Килон, заваривший кашу, сумел вместе с братом спастись бегством. Его же сообщникам, находящимся при последнем издыхании и прячущимся в храме у алтаря богини, стража пообещала жизнь, но, выведенных наружу, тут же, по наущению архонтов, перебила. А первым среди архонтов был далекий предок Перикла — Мегакл, который затем был изгнан из Афин, что, впрочем, не помешало его потомкам впоследствии вернуться в родной город и сделать для него немало полезного — достаточно вспомнить хотя бы того же Клисфена, при котором в городе учредили «совет пятисот», а высшей властью наделили народное собрание. Аристократы ненавидели Клисфена столь же сильно, как теперь — его родича Перикла.
По весьма хитрой задумке лакедемонян, получалось, что, как ни крути ни верти, а во всем виноват первый афинский стратег. Он отец политики «архэ», которая порабощает, душит те греческие полисы, что двумя руками отпихиваются от союза с ним, он же, как сын Агаристы, носит клеймо нечестивца и осквернителя божества. Спартанцы ведали, насколько популярен Перикл в народе. Не секретом для них было и то, что у него много недоброжелателей. И теперь, конечно же, их станет больше. Людям всегда хочется найти козла отпущения, обвинить его во всех грехах и на нем отыграться…
Афиняне, к их чести, не промолчали — ведь молчание говорит о согласии. Они, в свою очередь, обвинили пелопоннесцев сразу в двух преступлениях против божества: в умерщвлении илотов, которых обманом выманили из храма Посейдона на Тенаре (боги, кстати, тогда покарали Спарту ужасным землетрясением), а также в осквернении святилища Афины Меднодомной, у алтаря которой нашел убежище знаменитый царь Павсаний. Он командовал объединенным войском эллинов в битве при Платеях, однако страсть к власти и роскоши (стремление к последней он перенял от недавних врагов) сгубила его — Павсания уличили в тайных сношениях с царем мидян Ксерксом. Желая владычествовать над всей Элладой, он готов был передать ее под руку Мидийца. И это — победитель тех же мидян под Платеями, племянник царя Леонида, намертво запершего узкое, как у амфоры, горлышко Фермопил, опекун малолетнего Леонидова сына Плейстарха! Неужели от доблести и благородства до низости и предательства — всего один шаг? Выходит, так… Но сейчас речь о другом. Презрев древний и неукоснительный обычай, эфоры велели замуровать входы-выходы в храм, а потом и вынести оттуда умирающего от голода и жажды царя. Кеадская пропасть, куда, как обыкновенного преступника, определено было сбросить тело Павсания, его последним прибежищем, однако, не стала. Передумали. Зарыли в землю, и все. А потом, повинуясь дельфийскому оракулу, перенесли прах туда, где именно скончался Павсаний: совсем рядом с храмом Афины, чьи стены и крыша были обшиты медными листами и нестерпимо сверкали на солнце…
В общем, лакедемоняне и афиняне обменялись взаимными обвинениями — рыльце-то и у тех, и у других в пушку, а что толку? Примирением или компромиссом и не пахло. Спартанцы еще несколько раз снаряжали послов в Афины с неизменными требованиями: прекратить осаду Потидеи, признать, что Эгина независима, а самое главное — открыть для мегарян гавани и рынок Аттики. А вчера вновь прибывшие послы Спарты — Рамфий, Мелесипп и Агесандр, будто забыв о прежних требованиях, передали афинянам следующее: «Лакедемоняне желают мира, и мир будет, если вы даруете свободу всем грекам». На деле это означало распустить Афинский морской союз, а самой Аттике перейти в разряд обычной области Эллады. Нервы у Перикла были крепкими, и перед тем, как заснуть, а также по пробуждении, он спокойно обдумал, что скажет согражданам.
Такого многолюдного, как сегодня, собрания Перикл, пожалуй, не помнил. На площадь, без преувеличения, явился каждый восьмой афинянин — все свободнорожденные граждане. Это и был народ, ради которого в неустанных трудах и заботах провел всю свою жизнь Олимпиец. Враги утверждали, что какая там в Афинах демократия — афиняне мало чем отличаются от стада баранов, а Перикл всем заправляет единолично. Другие же сходились во мнении, что он потакает толпе, еще смолоду освоив искусство подкупа народа, дабы заслужить его благосклонность и расположение — как иначе расценивать те два обола, которые выдавались из государственной казны каждому неимущему на посещение театра в дни всеобщих празднеств? О, глупцы! Не могут понять, что заискивает перед кем-нибудь тот, кто слаб и неуверен в себе, кто чувствует за собой грешки. Перикл был неподкупен — об этом знала вся Эллада. Перикл, жесткий в достижении цели, к поверженному противнику испытывал жалость и сострадание, и это его благородство не могли не оценить даже те, кто ненавидел его люто и беспощадно. Да, он хотел, чтобы Афинская держава, девизом которой он мысленно сделал оракул Аполлона — «Перечекань монету!»,[159]стала образцом для всей Греции, и она таковой стала — на зависть соседям-недоброжелателям, угрюмо следящим, как сюда стекаются лучшие умы эллинского мира.
Нет, Перикл не заправлял, а управлял — умно, осторожно, дальновидно своим народом. И не боялся ему противоречить, а порой и одергивать, если тот бывал ослеплен, по-ослиному упрям и поддавался дешевым посулам кучки авантюристов, проходимцев или просто мерзавцев. Как стратег, Перикл был наделен властью повелевать. И он повелевал, но все-таки больше любил советовать — народному собранию, всем афинянам, и советы его были на вес золота. Не потому даже, что редко кто в Афинах мог сравниться с ним в красноречии — гораздо важнее для Олимпийца была мысль, питающая красноречие. Частых выступлений он избегал: не воробей ведь, который постоянно чирикает, и не соловей, что услаждает слух. Он говорил лишь тогда, когда это было необходимо.
