Над ревом битвы слышался высокий голос Александра. Он собирал своих людей, вел их вперед, поносил врагов с такой изобретательностью, что люди смеялись даже в самой гуще боя.
Тирцы были сброшены в море. Но своей цели они добились: башни пылали, как факелы, все осадные машины, весь лес, заготовленный для последнего участка дамбы, инструменты, снаряжение и множество строителей сгорели дотла.
— Теперь я не уступлю, — сказал Александр.
Он был грязен, весь в саже, от него пахло гарью, но это было ничто по сравнению с той яростью, которая пылала в его душе. Он бы ни за что не позволил, чтобы о нем кто-то заботился, но он пришел в лазарет, притащив тяжелораненого, и Мериамон перехватила его, прежде чем он успел уйти.
— Я не уступлю, — повторил он. Он говорил вовсе не с Мериамон. Он весь горел, и этот жар был состоянием духа. Гнев. Ярость. Не всякий осмелился бы перечить Александру.
— Они сожгли мои башни, — говорил он. — Они разрушили мои машины. Они убили моих людей. Они посмели. Они… посмели…
Мериамон сняла с него хитон, который обгорел и был изодран. Лат на Александре не было. Когда началась атака, он был на берегу, сооружая со своим главным механиком что-то хитроумное. Меч у него был с собой — македонец никуда не ходит без меча. И, к счастью, он был обут в крепкую обувь: этому его научила стройка, где была масса щепок и заноз от свежесрубленного леса. Подметки прогорели почти насквозь, но все же выдержали.
Алый цвет лица Александра был не только от гнева: он обжегся, особенно с одной стороны, и опалил брови, на шее и плече уже вздувались волдыри. Руки он тоже обжег, несильно, но, когда он придет в себя, они будут болеть.
— Я построил их один раз, — сказал он, — построю и второй. Еще выше, крепче, мощнее. Я покажу этим собачьим детям, как воевать против Александра.
Мериамон принялась за дело, взяв чистое полотно и бальзам. Один из раненых пронзительно кричал. Он попал сюда одним из первых — обугленное, корчащееся тело, без лица и без рук, но не лишившееся голоса. На него выплеснулась горящая нефть и спалила его тело, но боги его пока не забрали.
— Они заплатят, — сказал Александр. — Они заплатят кровью.
Она смазала его руки бальзамом и забинтовала в мягкие повязки. Александр не замечал ее. Он весь был ярость, в нем горело пламя жарче любого из тех, что сожгли его дамбу. Гордыня подвигла его на ее строительство, но теперь им правил гнев, и долго будет править. Если раньше его еще можно было попробовать отговорить от безумной затеи, то теперь такой надежды уже не было. Тирцы сожгли ее вместе с его башнями.
— Упрямец, — сказала Мериамон, — глупый упрямец.
Она не спешила сказать это, хотя это поднималось в ней уже давно, пока она не почувствовала, что вот-вот взорвется. Она делала для раненых все, что могла. Она заботилась и о тех, кто был просто болен, и о жертвах несчастных случаев. Она почти силой отправила Клеомена в постель, хотя он возражал, утверждая, что вполне еще может продолжать работу — а голова его так и клонилась, когда он спорил. Нико аккуратно сгреб мальчишку, уложил его на кучу одеял и держал, пока тот не заснул.
Мериамон обменялась улыбкой с другим мальчиком, которого разбудили препирательства с Клеоменом, и вышла из палатки. Приближался рассвет. В лагере было тихо, как никогда, стук молотков и песни не раздавались с дамбы, из палаток не доносилось ни звука. Где-то за Старым Тиром пропел петух.
Она была измотана, но спать ей не хотелось. Подошла, как тень, Сехмет и стала тереться у ее ног. Мериамон взяла кошку на руки и злобно уставилась на смутно видимый в сумерках шатер Александра.
— Упрямый, упрямый тупица с ослиной башкой!
— Кто — Клеомен?
Она перевела ненавидящий взгляд на Нико.
— Ты прекрасно знаешь, о ком речь.
Нико пожал плечами. Она больше услышала, чем увидела это: шелест ткани, скрип кожи, звон металла о металл. Нико надел свои латы, надел, как только пришло первое известие о битве, и не снял их. Они могли прямо жить в латах, эти македонцы, не обращая ни малейшего внимания на то, как от них чешется и болит все тело.
— Александр есть Александр, — заметил Нико.
— Все вы такие же слепцы, как он.
— Возможно.
Мериамон зашипела от злости и нетерпения. То, что произошло тогда под кедрами, ничего не изменило. Нико оставался собой — упрямец, которого невозможно убедить, и к тому же обидчивый. Не стоило ей целовать его.
Она предположила, что Нико ее пожалел. Он мог бы убежать от нее, потребовать другого задания, наконец, вернуться в Македонию. Но он остался, по-прежнему был ее стражем и ничуть не изменился.
Мериамон пошла. Ей было все равно, куда. Нико шел следом, как раньше за ней ходила ее тень. Когда-то. Болезнь отняла всю волшебную силу.
Нет. Не всю. Только ту ее часть, которая делала Мериамон больше чем просто маленькой жрицей чужеземного бога. Она все еще умела исцелять недуги, все еще была спутницей земного воплощения богини Баст, которая мурлыкала у нее на руках, все еще оставалась дочерью фараона.
Пока Мериамон шла по лагерю, рассвело. Первые лучи тронули вершины гор и распростерлись далеко над морем. Скоро царь выйдет из шатра совершить утреннее приношение богам. Затем люди снова отправятся на дамбу и примутся за работу, уничтожая следы огня, смерти и вражеской вылазки. Александр придумает что-нибудь новое, чтобы защитить их: новую стену, новые щиты, усиленную охрану. Александр всегда выдумывал новые способы ведения войны. В этом он был неистощим, как бог, или как безумец. Но какая разница?
Мериамон остановилась на восточном краю лагеря. Красота утра потрясла ее, она ощутила ее так неожиданно, что даже покачнулась. Сильные руки подхватили ее. Одна рука была сильнее, но это было не очень заметно. Мериамон не оглянулась, не попыталась освободиться.
Ладья солнца поднималась над горизонтом, все выше и выше над стеной гор. Тени колебались и исчезали. Все, кроме одной. Со стороны восходящего солнца, низкими длинными скачками, с горящими глазами, широко раскрыв смеющуюся пасть шакала, высотой с человека, ростом с македонца, приближалась, волнуясь и танцуя, ее тень, ее потерянная сила, пришедшая от солнца, чтобы снова сделать ее целой.
Насколько это возможно за пределами страны Кемет.
Свет утра разлился вокруг нее. Мериамон освободилась из объятий Нико. Он не пытался ее удержать, но и не бросил ее, не оттолкнул. Она им восхищалась.
— Ты сияешь, как лампа в темной комнате, — сказал он.
— Да?
— Да. — Его глаза скользнули по ее тени, снова вернулись к ее лицу. — Почему?
Его любимый вопрос. На этот раз Мериамон могла ответить:
