— Даже перс?
— Я почти эллинка.
— Нет, это не так, — возразила Мериамон. Красивые брови сошлись на переносице.
— Ты ненавидишь нас. Ты по-настоящему ненавидишь нас.
— Не тебя, — возразила Мериамон. — Не тебя как таковую. Но за то, кто вы есть.
— Почему?
— Нужно ли объяснять?
— Я достаточно эллинка, чтобы понять, — ответила Барсина.
Мериамон засмеялась. Достаточно непринужденно, и, казалось, напряжение исчезло.
— Ну конечно. Ладно, любила бы ты нас, если бы мы отняли вашу империю, отняли вашу свободу, разрешив вам почитать ваших богов, но поступая с ними по нашей воле, чтобы вы не забывали, кто хозяин?
— Но так уж заведено в мире, — сказала Барсина. — Победитель становится побежденным, и новый победитель, в свою очередь, тоже. Время Египта прошло. Время Персии тоже, наверное, близится к закату перед лицом нового царя из Македонии.
— Тебе это не больно?
— Мне больно. Но я принимаю это. Такова воля небес.
— В этом разница между нами, — сказала Мериамон. — Египет не принимает такого. Он или царствует, или восстает.
— И все же его боги принимают всех, кто приходит, и делают их своими.
— Кроме ваших.
— У нас нет богов, которых мы могли бы дать. У нас есть только Истина.
— Истина не одна. У нее столько же обличий, сколько богов на небесах.
— Но… — начала Барсина и остановилась. Снова села и поджала губы.
— Понимаешь, — сказала Мериамон, — ваша вера знает противоположности, то есть двух, которые не могут никогда стать одним, не могут иметь ничего общего. Ваш царь, ваша вера, ваша магия — ничего похожего у нас нет.
— Мы не были несправедливы к вашему народу.
— Нет? Артаксеркс разбил нас и сокрушил наших богов, зарезал священного быка Аписа прямо в его храме. Ты называешь это справедливостью?
— Это было давно, — сказала Барсина. — И этому была причина. Вы восстали против него.
— Мы взяли то, что принадлежало нам.
— Вы были побеждены.
— Нас нельзя победить.
Воздух звенел, как от ударов клинка о клинок. Барсина напряглась, почти вскочив на ноги.
Медленно, но она уступила. Мериамон, которая вообще не садилась, опустилась на ожидавшее ее кресло и заставила себя успокоиться. Когда она сочла, что может управлять своим голосом, то сказала:
— Теперь ты поняла?
— Нет, — отвечала Барсина.
— Значит, никогда не поймешь.
— Никогда.
Наступило молчание, на удивление мирное.
— Я понимаю, почему ты ушла от нас, — сказала Барсина. — Мы для тебя невыносимы.
Мериамон предпочла промолчать. Молчание затянулось. Мериамон не собиралась прерывать его. Барсина заговорила снова:
— Ты будешь со мной, когда родится мой ребенок?
Мериамон удивилась.
— Ты хочешь, чтобы я была при этом? Даже зная то, что ты знаешь?
— Твоя ненависть чиста. И ты целитель.
— Среди моего народа не самый лучший.
— Лучше, чем кто-либо здесь.
— Не сейчас. В свите царя есть жрецы Имхотепа. Он прикажет им позаботиться о тебе.
— Жрецы, — сказала Барсина. — Согласятся ли они стать евнухами, чтобы их допустили ко мне?
— Ну, это ни к чему, — возразила Мериамон. Или ей почудился хитрый блеск в темных глазах?
— Я прошу тебя.
И Александр согласится. Мериамон понимала это так же хорошо, как и Барсина. Он в точности повторит слова Барсины и будет далеко не так терпелив.
— Я могу задушить твоего ребенка во время его рождения, — сказала Мериамон.
— Ты не сделаешь этого, — ответила Барсина. Ясные, чистые глаза. И железная воля, как у любой царицы. Она была обходительна, она казалась мягкой, но Мериамон никогда не удастся заставить ее уступить. Она хочет, чтобы Мериамон была здесь, пусть она преисполнена ненависти, пусть ее волшебная сила мала, но она так хочет, и этим все сказано.
Мериамон строго смотрела на Нико.
— Сожми кулак, — приказала она.
Он послушался. Это было еще не очень похоже на кулак, но лучше, чем раньше.
— Разожми, — сказала она и положила ему в руку мячик — маленький, каким играют дети, кожаный, набитый шерстью. — Теперь сожми его.
Нико задрожал от напряжения, на скулах выступили желваки, по лицу стекал пот. Пальцы разжались — мячик выпал. Сехмет бросилась к нему, поддавая его лапкой.
Мериамон улыбалась, глядя на обоих, Нико хмурился.
— Я слаб, как ребенок.
— Не совсем, — возразила она и подняла мячик. — Давай еще.
Он стиснул зубы, но повиновался. Мериамон внимательно наблюдала. Кость срослась давно. Рука была искривлена и короче другой — некрасиво, но гораздо лучше, чем могло бы быть. Несмотря на все свои сомнения, Нико снова набирался сил, и рука начинала его слушаться. Конечно, полностью она не восстановится, но и одноруким он не будет.
Пальцы были неподвижны и скрючены. Мериамон надеялась, что они снова обретут гибкость, если он будет делать, как было сказано. Он не может дотронуться большим пальцем до указательного, но она надеется, что со временем и это удастся. Он ни разу ни слова не сказал против занятий с мячиком, хотя любой другой македонец уже громко запротестовал бы и отказался бы иметь с этим дело. Нико скрипел зубами, хмурил брови, но продолжал, пока его лицо не становилось мокрым от пота, а сам он не начинал дрожать от перенапряжения.
Мериамон подхватила мячик, как только он снова упал, и отбросила его в сторону Сехмет. Кошка радостно помчалась с ним под кровать. Нико приподнялся, чтобы достать мяч. Мериамон удержала его.
— Не сейчас, — сказала она. — Передохни немного. Ты тратишь слишком много сил.
— Хочу быть целым, — ответил он.
Мериамон взяла его руки в свои и стала разминать их. Нико дернулся от внезапной боли. Мериамон переждала, потом продолжила снова.
— Ты будешь целым, — сказала она. — Просто на это нужно время.
— Я хочу сейчас.
Он был бесхитростен, как ребенок. Вдруг ей очень захотелось снова поцеловать его, но она не сделала этого. Ему и тогда это не понравилось, во всяком случае он не сказал об этом ни слова.
Похоже, что он вообще воспринимал ее только как источник боли и медленного выздоровления.
— Ты упражнялся с оружием, — сказала она.
Нико остолбенел. Она удержала его руку, прежде чем он успел отдернуть ее.
— Откуда ты знаешь?
— Я видела тебя. Ты из-за этого не спишь. Почему бы тебе не заниматься днем, как всем остальным?
— Днем я охраняю тебя.
— Дело не в этом.
Он неловко повел плечом.
— Я думал, что ты не одобришь.
