постепенное очищение и преображение.
Но работа не шла. Гоголь поехал по России и по миру. Переломным для писателя стал 1845 год, проведенный в немецком Штутгарте. Гоголь здесь долго говеет, постится, причащается и… сжигает почти готовый второй том «Мертвых душ», который писал целых пять лет: «Благодарю Бога за посланное мне внушение. От этого труда было бы больше вреда, чем пользы».
В 1847 году он знакомится с протоиереем из Ржева Матвеем Константинопольским, священником строгой аскетической жизни. Сблизившись с ним, Гоголь оказывается под большим влиянием строгого батюшки. Отец Матвей, например, обличал Гоголя за его похвалу театру в «Переписке с друзьями». Хотя в этой книге есть утверждение, что спасение человека только в православии, отец Матвей отмечал, что книга потворствует суетным удовольствиям и принесет вред обществу, за который автор даст ответ на Страшном суде.
Тогда Гоголь вновь принимается за второй том «Мертвых душ», но дело опять не идет. Он едет в Иерусалим, в паломничество, и в 1848 году возвращается с твердым евангельским убеждением, что «За всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день Суда» (Матф. 12:36) и еще острее переживает то, каким источником греховного соблазна являются уже выпущенные им книги. «Если можно было бы все написанное мною теперь же изъять из обращения и сжечь!» – говорил он.
В «Завещании» Гоголь пишет:
«Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не подозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся».
12 февраля 1852 года он сжигает второй раз написанный им второй том «Мертвых душ»:
«Жгу, когда нужно жечь, и верно поступаю как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему. Крутым поворотом, происшедшим не от моей воли, наведен был я заглянуть глубже в душу вообще и узнать, что существуют ее высшие степени и явления».
Незадолго до смерти он написал: «Бог милостив, может быть, снимется с души моей хотя бы часть суровой ответственности за бесполезность прежнего написанного мной».
Это нервное искательство – у кого Бога, у кого идеи для России – стало главным синдромом нынешнего времени. Отдаленно такое настроение общества похоже на то, что мы переживали в начале XVI века, святого по строю жизни. Иосиф Волоцкий так его описал: «…ныне же в домех и на путех и на торжищех иноцы и мирстии и вси сомнятся, вси о вере пытают».
Самый крупный мировоззренческий спор века, спор западников и славянофилов, рождается во многом благодаря Чаадаеву.
Петр Чаадаев – отец русского либерализма
В Москве, в особнячке Левашовых на Новой Басманной, в 1830-е годы публицист Петр Чаадаев пробыл затворником около двух лет. С утра до вечера он… думал. Думал и писал. Вышел труд под сотню страниц, разделивших русское общество.
Чаадаев – звезда столичных гостиных первой половины века. Друг Пушкина, который равнял его с Евгением Онегиным («второй Чаадаев, мой Евгений») и посвятил ему несколько стихов. Близкий приятель Грибоедова – считается, что Чацкий в «Горе от ума» списан с Чаадаева. Он учился в Московском университете; отличился на войне 1812 года; являлся лично на доклад к императору Александру I; полагают, состоял в масонской ложе; был известным франтом – друзья писали о нем, что он «возвел искусство одеваться на степень исторического значения»; много лет прожил за границей, поэтому чудом избежал обвинения по делу своих друзей-декабристов и смог глубже всмотреться в различия между нами и Западом. Как человек религиозный, он стал размышлять о причинах и промыслительности этого различия.
После выпуска написанных им на Басманной «Философических писем» некоторые стали называть его «басманным философом», а другие вполне серьезно считать за пророка. Каждое появление Чаадаева в обществе было волнительным: он «от остальных людей отличался необыкновенной нравственно-духовной возбудительностью… Его разговор и даже одно его присутствие действовали на других, как действует шпора на благородную лошадь. При нем как-то нельзя, неловко было отдаваться ежедневной пошлости. При его появлении всякий как-то невольно нравственно и умственно осматривался, прибирался и охорашивался» [46].
«Философические письма» в своем замысле чем-то созвучны книге, которую вы держите в руках. Это тоже всматривание в судьбу России и размышление о роли Промысла в ней. К чему Господь ведет страну? Почему мы именно такие? И какие на самом деле?
Чаадаев был уверен, что историю творит Бог, что у России есть своя великая миссия на земле. С этим не поспоришь, но дальше на своих путях размышлений Чаадаев приходил к тому, что основная задача христианства – не в спасении человека из рабства греха и страсти и приведение его в Царство Небесное, которое «не от мира сего» (Ин. 18:36), а в «водворении Царства Божиего на земле».
Причем само это «Царство Божие» он видел не в Любви, все заполняющей, не в Божием присутствии, как понимает Царство Небесное православие, а просто в справедливом обществе. Более того, в том самом обществе, которое уже есть – на Западе. Вот где царят справедливость, закон, мораль, благоденствие! А раз там это есть, раз в Европе уже установлено такое «Царство Божие», значит, там обретена Истина.
Логично следуя этим мыслям, Чаадаев выводил, что истина – в католической церкви. Что все западноевропейские успехи в области культуры, науки, права, материального благополучия являются прямыми или косвенными плодами католицизма как «политической религии» – то есть влиявшей на светскую власть. Не особенно вдаваясь в различия обрядов и канонов, историй двух церквей и их трагического расхождения в веках, Чаадаев критиковал православие за пассивность, за то, что православная церковь не выступала против крепостного права, за то, что Церковь у нас была зависима от государства. То, что католицизм сам стал государством (Ватикан) и влиятельной политической силой, философу как раз нравилось.
«Письма» начинаются с бесцветной скорби об отлученности России от лучшего из миров – Запада: «…тусклое и мрачное существование, лишенное силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов в памяти народа, ни мощных поучений в его предании… Мы живем одним настоящим, в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя… Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума,
