а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили…»
Все эти мысли стали «евангелием русского либерала». В них узнает себя всякий, кто не сумел разглядеть красоты и тайны русской цивилизации, сложности, многоцветия, мощи ее пути и смыслов, сокрытых в ней. Равно как не сумел рассмотреть до конца и цивилизацию Запада, но по внешнему укладу и рекламируемому «уровню жизни» заключил, что это идеальнейший из миров и что все, что нужно России для счастья, – всего-то пойти западным путем.
Нынешний либерал даже отбросил и то, что для Чаадаева было крайне важным – религиозные корни нашего различия с Западом, слепо не видя или не желая видеть причин, по которым католицизм оторвался от единого древа Церкви. Это произошло как раз из-за властолюбия и большой политической вовлеченности католической церкви, которая породила море ересей в ней самой и принесла ей много бед, но которая Чаадаеву была искренне симпатична. Он писал, что выход православной Церкви из «всемирного братства» во время Схизмы (то есть великого раскола на православие и католицизм в 1054 году) – это чуть ли не главная трагедия России, поскольку весь мировой религиозный опыт, «великая мировая работа», за 18 веков проделанная умами Европы, не затронули России, которая была исключена из круга «благодетельного действия» Провидения из-за «слабости нашей веры или несовершенства наших догматов».
Получается, «там» работа была, а «у нас» не было? Не было «великой работы» восточного христианства, которая отразилась в деяниях Вселенских соборов, в многоцветии святых и мудрости святителей, в богатейшем предании Церкви и родившихся из этого мироощущения мысли, культуры, архитектуры, армии, литературы? В государственном строительстве самой большой страны на планете? В недосягаемой богословской вершине учения исихазма – обожения человека, – учения, рожденного афонитом Григорием Паламой в XV веке именно на Востоке?
Чаадаев просто не видит или не хочет видеть и знать всего этого. Он пишет, что, обособившись от католического Запада, «мы ошиблись насчет настоящего духа религии», не восприняли «чисто историческую сторону», социально-преобразовательное начало, которое является внутренним свойством настоящего христианства, и поэтому «не собрали всех ее плодов… В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу», ибо мы стоим «в стороне от общего движения, где развивалась и формулировалась социальная идея христианства».
Хоть Чаадаев и признавал, что «мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, мы – народ исключительный», что смысл России – быть неким уроком всему человечеству, «ответить на наиважнейшие вопросы», стоящие перед ним, – но дальше опять скатывался к оправданию западного пути и нашего родства ему. Утверждал, что цивилизация едина, а попытки поиска самобытности – суть «национальные предрассудки».
«Письма» были первоначально написаны на французском языке [47], что очень показательно, ведь язык – это инструмент автора. Чаадаев пытался понять Россию, надев заранее «западные очки», посмотреть на себя и на нас всех как бы оттуда. И, несмотря на явные прозрения о России на этом пути, спотыкался, потому что саму цель выбрал ошибочную: оправдать всеми силами все, что полюбил в Западе, и сформулировать происхождение того, что ненавидимо в Отечестве [48].
Пушкин в раннем своем творчестве воспевал Чаадаева:
Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он – офицер гусарской.
В зрелости же – причем, похоже, в тот самый год, когда Чаадаев трудился над «Письмами», – поэт поставил диагноз этому типу людей:
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Правда, строки Пушкина относились уже больше к последователям Чаадаева, нежели к нему самому, – к тем, кто отверг главный мотив его поисков, ведь он был все же религиозным человеком. Католическая церковь Чаадаеву виделась прямой и законной наследницей апостольской церкви. Ему нравились ее надгосударственность и «вселенскость», а в православии он видел обратное: узость и изоляционизм.
К сожалению, философ ошибался и в том, и другом. «Надгосударственность», как ее понимал Чаадаев, в действительности делала католическую церковь чужой многим народам, отстраняла от нее людей – вспомнить один только спор о переводе служб на славянский язык, чему католики очень противились. Православная церковь никогда не была «узка и изолирована от мира» – да, Петр I закрепостил ее и сделал частью государственной машины, но это была трагическая поломка в управлении внешним, земным телом Церкви. Распознать и разглядеть за ней всю силу мировой церковной истории, которую русская Церковь вобрала в себя, Чаадаев не смог.
Он по-прежнему видел один рецепт: когда-нибудь церкви должны воссоединиться, Запад воспримет наш «мистический дух», мы – западную организацию.
При этом католичества Чаадаев не принял, как многие думали, – до конца жизни он оставался православным, регулярно исповедовался и причащался. Многие в его окружении этого не понимали, его последователи часто перекрещивались в католицизм, например, князь Иван Гагарин, который даже стал католическим священником в Париже [49].
Взгляды Чаадаева со временем менялись и развивались. Похоже, с годами он все больше обнаруживал уникальность русской цивилизации и формулировал нашу идентичность, и все больше видел пороки Запада: «…Меня повергает в изумление не то, что умы Европы под давлением неисчислимых потребностей и необузданных инстинктов не постигают этой столь простой вещи, а то, что вот мы, уверенные обладатели святой идеи, нам врученной, не можем в ней разобраться» [50].
Крымская война России со всем Западом, таким любимым Чаадаевым, стала для него крушением идеалов. Они были ложные, вот и обрушились. Философ в отчаянии задумывался о суициде, но все-таки не решился на это. Умер он спустя короткое время после окончания войны, от воспаления легких.
Известный литературовед и поэт Аполлон Григорьев считал, что Чаадаев совершил что-то вроде интеллектуальной революции, посеял смуту и разделение, что его влияние «было тою перчаткою, которая разом разъединила два дотоле если не соединенные, то и не разъединенные лагеря мыслящих и пишущих людей. В нем впервые неотвлеченно поднят был вопрос о значении нашей народности, самости, особенности, до тех пор мирно покоившийся, до тех пор никем не тронутый и не поднятый».
Так развился один из главных споров века о пути России. Спор западников и славянофилов.
Первые последователи Чаадаева сложились в «Кружок» около 1840 года вокруг профессора Т. Н. Грановского. В сообщество вошли А. И. Герцен, В. Г. Белинский, К. Д. Кавелин, В. П. Боткин, М. А. Бакунин и другие. Все они сотрудничали с журналами «Современник», «Отечественные записки»», «Русский вестник».
