Наступила на некоторое время тишина, но поднимается следующий солдат — совсем ещё мальчишка. Тонкое смуглое личико, узкие плечи. Чувствуется, что новобранец и едва ли ему удалось повоевать даже в единственном своём бою.
— Зовут меня Исааком. Я из Молодечно. В начале июня сорок первого меня призвали… Вот и всё, что я могу о себе сказать.
На смену ему приходит лысоватый мужчина средних лет в круглых металлических очках:
— Давид. Военврач из полкового госпиталя при 214-й стрелковой дивизии. Москвич…
И словно прорывает плотину. Один за другим люди рассказывают о себе. Кажется, что даже теплее становится вокруг от этих коротких слов в одну две строчки.
— Вольф, рядовой, бывший студент-историк, из-под Винницы…
— Илья, старшина-артиллерист, шофёр на гражданке, Житомир…
— Гирш, рядовой, музыкант из Киевского театра оперы и балета, коренной киевлянин…
— Алексей, сержант-пограничник, на гражданке в Челябинском УГРО работал, сам перед войной на границу служить напросился …
Пора бы и мне о себе что-нибудь сказать, но где-то со стороны дороги километрах в двух отсюда раздаётся приглушённый собачий лай.
— Тс-с! — поднимает руку вверх Юда. — Немцы там…
Бежать среди ёлок тяжело. За гимнастёрку колючие еловые лапы не цепляются, но раздвигать их трудно и неудобно. Бегу следом за Юдой и Михаилом, а сзади слышу тяжёлое дыхание остальных. Вот кто-то подвернул ногу и сдавлено начинает материться, но Юда сразу бросается и подхватывает его под руки. Это старшина-артиллерист Илья, который, чувствуется, не привык бегать и устаёт больше других.
— Да брось ты его! — шипит, задыхаясь, Михаил. — И его не спасёшь, и сам погибнешь…
Но Юда его не слушает, а взваливает тяжёлое хрипящее тело Ильи себе на спину и, пригибаясь, бежит.
— Давай помогу, — догоняю его, и мы вместе подхватываем Илью под руки.
Остальные нас уже обогнали, и мы видим, как всё реже мелькают их потные и пропылённые гимнастёрки и ватники среди ярко-зелёных еловых лап.
— А ведь не слышно больше собак, — спустя минуту говорит Илья.
— Может, нам показалось, — отвечает Юда, — а может, они ушли в другую сторону…
Первым нас находит Михаил, а за ним все остальные. Вид у всех какой-то виноватый, словно их уличили в трусости. Впрочем, столько грязи и мерзости довелось увидеть всем за последнее время, что никто на это уже не реагирует.
Забираемся поглубже в чащу и решаем переждать здесь до утра. Просто все выбились из сил, и толку от ночного перехода не будет.
— Лишние полдня уже ничего не значат, — сам себя убеждает Юда, — когда я бежал из великолукского лагеря, то мы торопились и дороги не разбирали. Нам бы не в сторону Витебска идти, а наоборот. Хотя никто не знал, куда надо… Вот и взяли меня снова.
— Ничего, лейтенант, — бормочет Михаил, — когда-нибудь доберёмся до своих…
Это первая ночь за последние несколько дней, когда мы не передвигаемся, а устроились на ночлег. Рядом со мной оказывается сержант-пограничник Алексей. Мы приваливаемся друг к другу спинами, так немного теплей, и обкладываемся еловыми лапами. В двух шагах от нас Юда и не отстающий от него Михаил.
— Ты сегодня ничего не рассказывал о себе, — вспоминает Алексей, — так как тебя зовут?
— Даниил. Дальше продолжать?
— Не надо, — вздыхает Алексей и шевелится за спиной, — всем нам одно имя здесь — военнопленные…
Неподалеку от нас щуплый новобранец Исаак и бывший студент-историк Вольф.
— Объясните мне кто-нибудь, — говорит Исаак, — за что люди так евреев не любят?
— Ну, не все, а лишь дураки, — отзывается Вольф, — это исторически так сложилось. Людям всегда был необходим кто-то крайний, на кого можно показать пальцем и обвинить в собственных неудачах. Козёл отпущения. Да и мы тоже хороши: вместо того, чтобы давать обидчику сдачи, всегда гордо отворачиваемся, мол, думайте о нас, что хотите, а мы не снизойдём до объяснений!
— Ну, что ты, красноармеец, глупости городишь?! — доносится возмущённый голос военврача Давида. — Никогда евреи не молчали, всегда за себя постоять могли. Ты же историк — должен знать эти вещи…
— Да не ту историю мы учим, — вздыхает Вольф и отворачивается.
— Пока не ту, — добавляет артиллерист Илья.
— Что значит — не ту?! — заводится Давид.
— А вот то и значит, что не ту…
— Хватит вам уже! — недовольно ворчит Юда. — Нашли время спорить!
На несколько минут наступает тишина, но Исаак не успокаивается:
— Я слышал, что в Библии написано о том, как когда-то давно была страна, в которой жили евреи. Израиль ей было название. Как вы думаете, это правда или поповские сказки?
— Была такая страна, — охотно отзывается Вольф — и сейчас есть такое место на земле, только государства нет.
— Вот бы хоть одним глазком заглянуть туда…
— А что ты там сегодня увидишь?
— Да замолчите вы, в конце концов, или нет?! — неожиданно взрывается Михаил. — Я только задремал, а тут вы со своими сказками!
— Давайте и в самом деле спать, — предлагает, зевая, Юда, — а то неизвестно, сколько завтра побегать придётся… Вон, прислушайтесь.
Где-то далеко-далеко перекатывается слабый гул канонады. Днём его ещё не было слышно так ясно. Больше спорить никому не хочется. Все лежат и жадно вслушиваются в эти звуки. Только бы они не прекращались…
Я и сам не заметил, как заснул, уткнувшись в непросохший рукав телогрейки, снятой накануне с убитого товарища…
Утром нас снова будит собачий лай, который раздаётся совсем близко. Первым подскакивает Михаил и сразу бросается в чащу. И в ту же секунду всё вокруг наполняется треском автоматных очередей. Кажется, пули прошивают каждый сантиметр леса, и нет от них спасения.
Все бросаются в рассыпную, и краем глаза я замечаю, как кто-то, неловко взмахнув руками, уже заваливается на мягкую пружинящую под ногами хвою. Но выяснять, кто это, нет времени. Из последних сил бегу со всеми вместе и чувствую, как леденящий страх поднимается во мне откуда-то из живота вверх, хватает за горло и не даёт продохнуть.
Я уже перестаю понимать, где нахожусь. Мне мерещится какая-то полутёмная больничная палата, в которой я лежу бездыханный, и вокруг меня люди, которым надо лишь одного — чтобы меня больше не было. Не было нигде — ни на этом свете, ни на том…
Какие-то жёлтые лопающиеся круги в глазах, но я бегу изо всех сил, иногда огибаю деревья, а иногда попадаю лицом в колючие разлапистые иголки. Но боли уже не чувствую, потому что больше всего на свете хочу убежать от своего страха, а он во много раз страшней боли и всех моих преследователей — там и здесь.
