Флорентиец Рене, с которым король Наваррский в самый вечер св. Варфоломея обошелся так дипломатично, только что вошел в молельню Екатерины Медичи.
— A-а, это вы, Рене! — сказала Екатерина. — Я ждала вас с нетерпением.
Рене поклонился.
— Вы получили вчера мою записку?
— Имел честь, ваше величество.
— Вы проверили заново, как я просила, гороскоп, составленный Руджери, который точно совпадает с предсказанием Нострадамуса в том, что все три мои сына будут царствовать?.. За последние дни обстоятельства так переменились, Рене, что я подумала: ведь и судьба могла стать милостивее.
— Мадам, — ответил Рене, покачав головой, — вашему величеству хорошо известно, что обстоятельства не могут изменить судьбы; наоборот, судьба направляет обстоятельства.
— Но вы все-таки возобновили жертвоприношения, да?
— Да, ваше величество, — ответил Рене, — повиноваться вам — мой долг.
— А каков результат?
— Все тот же, мадам.
— Как?! Черный ягненок все так же блеял три раза?
— Все так же, мадам.
— Предзнаменование трех страшных смертей в моей семье! — прошептала Екатерина.
— Увы! — произнес Рене.
— Что еще?
— Еще, мадам, во внутренностях обнаружилось то странное смещение печени, какое мы наблюдали в первых ягнятах, — то есть наклон в обратную сторону.
— Смена династии! Все то же, то же, то же… — шептала про себя Екатерина. — Однако, Рене, надо же бороться с этим!
Рене покачал головой:
— Я уже сказал вашему величеству: довлеет рок.
— Ты так думаешь? — спросила Екатерина.
— Да, мадам.
— А ты помнишь гороскоп Жанны д’Альбре?
— Да, мадам.
— Напомни мне, я кое о чем запамятовала.
— Vives honorata, — сказал Рене, — moreírìs reformidata, regina amplífìcabere.
— Как я понимаю, это значит: «Будешь жить в почете» — а она, бедняжка, нуждалась! «Умрешь грозной» — а мы над ней смеялись. «Возвеличишься превыше королевы» — а она умерла, и все ее величие покоится в гробнице, на которой мы даже позабыли написать ее имя.
— Мадам, вы неверно передали: vives honorata. Королева Наваррская действительно пользовалась почетом; всю свою жизнь она была окружена любовью своих детей и уважением своих сторонников, а так как она была бедной, то и любовь, и уважение были искренни.
— Ну, хорошо, я уступаю вам «Будешь жить в почете». Посмотрим, как вы объясните «Умрешь грозной».
— Как я объясню? Очень просто: «Умрешь грозной»!
— Так что же? Разве она перед смертью была грозной?
— Настолько грозной, мадам, что она не умерла бы, если бы вы, ваше величество, так не боялись ее. Наконец, «Возвеличишься превыше королевы» — значит: приобретешь большее величие, чем имела, пока царствовала. И это тоже верно, мадам, потому что взамен мирского, преходящего венца она, быть может, носит как королева-мученица венец небесный; а кроме того, кто знает, какое будущее уготовано ее роду на земле.
Екатерина была до крайности суеверна. Быть может, ее не так пугало постоянство одних и тех же предвещаний, как хладнокровие Рене; но она никогда не смущалась неудачей, а смело преодолевала создавшееся положение, поэтому и в данном случае она без всякого перехода, следуя только течению своих мыслей, вдруг спросила:
— Пришла ли парфюмерия из Италии?
— Да, мадам.
— Вы мне пришлете в шкатулке набор косметических средств.
— Каких?
— Последних… ну, тех… — Екатерина остановилась.
— Тех, которые особенно любила королева Наваррская? — спросил Рене.
— Именно.
— Подготовлять их вам не требуется, не правда ли? Ваше величество теперь сведущи в этом так же, как и я.
— Ты думаешь? Как бы то ни было, они хорошо действуют.
— Ваше величество больше ничего не имеет мне сказать? — спросил парфюмер.
— Нет, нет, — задумчиво ответила Екатерина, — кажется, нет. Во всяком случае, если при жертвоприношениях окажется что-нибудь новое, известите меня. Кстати, давайте оставим ягнят и попробуем кур.
— К сожалению, ваше величество, я очень опасаюсь, что, изменив жертвы, мы ничего не изменим в предсказаниях.
— Делай, что тебе говорят.
Рене откланялся и вышел.
Екатерина посидела, задумавшись; затем встала, прошла к себе в спальню, где ее дожидались придворные дамы, и объявила им о завтрашней поездке на Монфокон.
Известие об этой увеселительной поездке весь вечер служило предметом разговоров во дворце и разнеслось по городу. Дамы велели приготовить самые изысканные наряды, дворяне — оружие и парадных лошадей; торговцы закрыли свои лавочки и мастерские, а городские гуляки из народа то там, то здесь убивали уцелевших гугенотов, пользуясь удобным случаем подобрать подходящую «компанию» для трупа адмирала.
Весь вечер и часть ночи прошли в большой суете.
Ла Моль в безнадежно грустном настроении провел весь следующий день, сменивший три или четыре таких же грустных дня.
Герцог Алансонский, исполняя желание Маргариты, действительно устроил его у себя, но с тех пор ни разу не виделся с ним. Ла Моль чувствовал себя покинутым ребенком, лишенным нежной, утонченной и трогательной заботы двух женщин, и воспоминание об одной из них всецело завладело его мыслью. Он, правда, имел о Маргарите кое-какие вести от Амбруаза Парэ, которого она к нему прислала, но в пересказе человека пятидесяти лет, не замечавшего или делавшего вид, будто не замечает, до какой степени Ла Моль интересовался всем, что касалось Маргариты, — эти вести были не полны и не давали удовлетворения. Надо сказать, что однажды к нему зашла Жийона, чтобы узнать, конечно, от себя, о его здоровье. Ее приход, блеснув, как солнечный луч в темнице, ослепил Ла Моля, и он все ждал, когда Жийона появится опять; но вот прошло уже два дня, а она не появлялась.
Поэтому, когда и до Ла Моля дошла весть о завтрашнем блестящем сборище всего двора, он попросил соизволения герцога Алансонского сопровождать его на это торжество. Герцог даже не поинтересовался, в силах ли Ла Моль выдержать такое напряжение, и лишь ответил:
— Чудесно! Пусть ему дадут какую-нибудь из моих лошадей.
Ла Молю больше ничего и не требовалось. Амбруаз Парэ, по обыкновению, зашел перевязать его. Ла Моль объяснил, что ему необходимо ехать верхом, и просил сделать перевязки с особой тщательностью. Обе раны, в плечо и грудь, уже закрылись, но плечо болело. Как это бывает в период заживления, места ранений были еще красны. Хирург Амбруаз Парэ наложил на них тафту, пропитанную смолистыми бальзамическими веществами, бывшими тогда в большом ходу, и обещал, что все сойдет благополучно, если только Ла Моль не будет слишком много двигаться во время предстоящей поездки.
