— Ни надежды, ни звезды, лишь дозорные посты… — пробухтел я себе под нос.
— Тс!.. — шепнул Галахад, предостерегающе подняв палец. Вид у него был предельно серьезный — в случае с Галахадом это далеко не всегда нужно воспринимать буквально, но в зависимости от контекста…
А контекст был таков — легкое внезапное сотрясение земли, будто от чьего-то шага, тихий, короткий, почти неуловимый, но настойчивый свист, и больше ничего. Через долгие полминуты, снова легкое сотрясение, на которое можно было и не обратить внимание. И еще одно. Легкий шелест ветра, или уже не ветра. Я оглянулся назад. Там, в темноте и тумане, едва видимые, скорее угадываемые, в безмолвии, во множестве на земле лежали люди, но они не спали, хоть и отдыхали в ожидании, и каждый сжимал в руках оружие.
Галахад слегка покачал головой, я кивнул, и мы переместились по рву чуть левее.
«И ночь крадется сквозь туман, вдвойне незрима, неизвестна…» Не пугающая этой неизвестностью, скорее только интригующая, ведь кто угодно видит скверно в тумане, а мы при этом явно не летим в самолете над горной цепью, рискуя ошибиться в высоте и курсе, любые неожиданности давно уже ожиданны, и само наличие окружающего нас где-то внизу противника исключало возможность каких-то посторонних неприятных сюрпризов. Вот, скажем, если и вздумает явиться в тумане какой-нибудь праздношатающийся реликт вроде местного сухопутного Лох-Несского чудовища, пусть-ка попробует проломиться незамеченным через линии саксов, даже если не брать в расчет обретающегося среди них Беовульфа, легендарного сразителя чудовищ, — если это каким-то чудом придет ему в анахронистично-реликтовые гипотетические мозги… Может быть именно потому этот ночной туман отдавал какой-то невероятной абсурдной безмятежностью. Улетучились последние остатки сожаления о том, что иногда приходится просыпаться среди ночи. В конце концов, ночь — это совершенно замечательное время.
Главное — вовремя заметить, когда уже пора поднимать тревогу. Из тумана послышалось по какой-то удивительной логике сперва отчетливое сопение, и лишь затем приглушенный бодрый топот. А ведь казалось бы, вибрация должна была пробиться раньше, но под этим плотным туманным одеялом ее направление было совершенно неясно. Близко? Достаточно близко?
— Проснись, Британия! — громко завопил я, когда с вала в ров посыпались мелкие комочки земли.
— Кольгрим! — донесся тут же клич по ту сторону вала, когда противник должно быть не без облегчения понял, что можно больше не красться в тишине, раз подход его уже не секрет.
Голос, выкрикнувший этот клич, показался мне знакомым. В конце концов, с Бальдульфом мы ведь даже разговаривали, не говоря уже о том, чтобы слышать как мы отдавали команды на поле брани — среди сечи ярой. Единственное, что было свежо и ново — я никогда прежде не слышал, чтобы Бальдульф выкрикивал имя брата. Ну а если забежать вперед, то я никогда не слышал этого и в последующем… Должно быть, это было прощание.
А за моей спиной поле, усеянное не мертвыми костьми, а живыми воинами лежащими на земле, всколыхнулось и восстало как вздыбившиеся волны или почвы и камни, потревоженные землетрясением — или весело проросшие зубы дракона — случись тут побывать Язону, это непременно нашло бы себе местечко в мифах древней Греции, — и хлынуло к валу, где встретилось вскоре с другой волной, напирающей снаружи. Саксы преодолели последний мизерный остаток пути бегом, торопясь если не использовать потерянную неожиданность, то взять хотя бы стремительностью, устрашающим напором и решительностью.
В темноте и тумане было неясно, сколько их явилось на самом деле и когда поток их иссякнет, но я был уверен, что их немного. И дозоры, расставленные по всему кругу обороны молчали. Мало радости, надеясь на прорыв, встретиться в тумане посередине атакуемого лагеря со своими же отрядами, прорвавшимися с других сторон и сгоряча порубить своих же в капусту, а такое бывало нередко. Хотя вряд ли тут мог быть этот резон.
Но для того, чтобы не заскучать и не впасть в сонливость, гостей вполне хватало. Они бойко перелезали через вал и скатывались вниз, где их уже поджидали, порой ловя прямо на мечи и копья. Это их не останавливало, как говаривали во все времена — «всех не переловите». Да не очень-то и старались остановить их именно на валу. Выдохшись немного, они бы в конце концов отступили не с такими уж большими потерями, какие ждали их на нашей стороне.
Я пытался разобраться в суматохе, есть ли здесь где-то Бальдульф, чей голос я точно слышал.
Между тем кто-то поблизости прорубал просеку. Что-то несильно ударило меня в плечо, перекатилось через руку и упало под ноги — отрубленная голова одного из бриттов. Оглянувшись, я увидел не Бальдульфа, но этот человек мне тоже подходил — Беовульф. Не знаю почему, его я убил бы даже с большим удовольствием. Наверное потому, что он был лишен веселого и лукавого романтизма Бальдульфа, из-за которого последний казался своеобразным произведением искусства, уничтожать которое грех, а может потому, что каким-то образом подспудно я ухитрялся считать драконов и прочих чудовищ за своих, и на имя легендарного сокрушителя монстров реагировал соответственно. Как бы то ни было, Беовульф подвернулся мне под руку.
Беовульф тоже увидел меня, и тоже посчитал, что я ему подхожу. Издав торжествующе-трубный боевой клич, он с воодушевлением обрушился почти мне в объятия, размахивая топором в деснице и широким недлинным мечом в шуйце. Неплохо же у него выходило разить левой — попавшая в меня голова была явно снесена мечом, топором не так просто нанести четкий горизонтальный удар. Может и не так просто, но он его нанес… Тяжелое лезвие свистнуло как перышко над моей головой. «Все равно не верю! — подумал я, резко присев. — Одно дело — просто горизонтальный удар, и совсем другое — куда-то попавший, не было бы той инерции…» Инерция и впрямь была невелика, раз Беовульфа не закрутило от такого замаха волчком. Топор слегка развернулся в воздухе и косо рухнул вниз. Меч, уже скрещенный с моим, дико скрежетнул по клинку Экскалибура, отталкивая меня назад, под обрушивающийся колун. Чтобы не потерять равновесие, я изо всех сил бросился навстречу этому движению, на Беовульфа, не головой в живот, конечно, а плечом и щитом — головой бить сейчас никуда не стоило, особенно в вычурный выпуклый панцирь — я опять проигнорировал такую полезную штуку как шлем, в частности оттого что уже получил недавно по голове, и сдавливать ее чем бы то ни было не хотелось, как не хотелось ограничивать движение и обзор, к тому же, в темноте и тумане. Впрочем, шлем я игнорировал вообще не так уж редко, обычно и на войска это действовало ободряюще — с моей веселой рыжиной меня было видно издалека, не хуже знамени или вертящейся обычно неподалеку адской гончей, так что и перепутать и потерять было не страшно, и сама эта легкая бравада приводила их в восхищение и в нужный настрой. А нужный настрой для тех, в чьих жилах слишком много кельтской крови — уже полдела, если не больше.
