Черт побери, эта туша даже почти не пошатнулась, но и своей цели тоже не достигла. Я скользнул вбок, вывернувшись и снова приготовившись к нападению или защите. Беовульф тут же повернулся ко мне лицом с поразительной легкостью, грациозно, без лишних движений, будто чуть шевельнувшись и заняв давно отработанную позицию в известном танце. Отчего-то вдруг вспомнилось, как одна девушка в далеком и вздорном будущем после очень недолгого знакомства со мной, вообразила, что я танцор.
В какую точку стоило бы сейчас попробовать поразить Беовульфа?
В какую получится, конечно… Я ударил его щитом. Щит был круглый, небольшой, «саксонский», хотя такими давно пользовались и британцы вместо старинных, вытянутых и ромбовидных со срезанными острыми углами, которыми удобно было укрываться целиком от стрел, копий или дротиков с гарпунными остриями — но в пешей свалке они не столь маневренны, хотя для всадников и теперь неплохи, так же как будут затем неплохи и длинные каплевидные норманнские щиты.
Но до норманнов пока далеко, да и гарпунных дротиков в обозримом пространстве было не видать, хотя не так уж оно было велико, это обозримое пространство. Беовульф не глядя отмахнулся топором. Удар был из серии тех сказочных ударов, что обычно вгоняют былинных богатырей в сыру землю по макушку. При прямом попадании. Но удар опять пришелся вскользь. Еще несколько таких ударов мимо, и он не сможет не замедлить движений, — подумал я, продолжая обходить его по кругу и совершать пробные атаки, провоцируя снова и снова совершать взмахи топором или мечом вхолостую. Конечно, он прекрасно понимал, к чему я клоню, но желая наконец с этим покончить — промахивался, и промахивался очень энергично, при этом, правда, как будто совсем не теряя ни сил, ни задора. Так, конечно, только казалось. Лежала ведь у него невидимой тяжестью на плечах не только ночь, но и день боев, и подъем в гору. И то, что должно было случиться, случилось. Удивительно, но я почти не заметил этот момент. Просто очередной пробный удар в уязвимый просвет под его рукой, едва развернувшись и уйдя от его меча — в тот момент, когда он снова замахнулся топором. И вдруг осознание, что удар достиг цели, все уже кончено, и рассуждать больше не о чем. И было в этом что-то печальное — погубить такое почти совершенное в своем роде чудо природы. Что-то сродни славе Герострата, сжегшего храм Артемиды. Одно утешение — рано или поздно всех нас забудут. Даже Геростратов.
Я выдернул свой меч из-под руки Беовульфа — вонзившись ему в бок, клинок вошел глубоко в грудную клетку, должно быть, задев сердце и уткнувшись в ребра с другой стороны. Он все еще стоял, будто в задумчивости — это выглядело странно, чтобы вдруг замер такой отлаженный механизм с великолепной мощной пружиной, невозможный контраст — ведь казалось, он должен был рубиться машинально еще какое-то время после того, как уже был бы мертв. Но он был еще жив, а все уже кончилось. Меч и топор он еще не выронил, просто застыл посреди движения. Потом перевел взгляд и встретился со мной глазами.
— Славный бой, — сказал я тихо. — Славный конец славной жизни.
И увидел как он слегка улыбнулся, прежде чем глаза его остекленели и он рухнул.
Есть такая странность, которую лучше назвать закономерностью — далеко не всегда то, что достойно описания, становится написанным или запечатленным каким угодно образом. Далеко не все из того, что описано, заслуживает хоть какого-то внимания. А из того, что все-таки становится написанным и даже заслуживает внимания не всегда большое находит нужные слова и достойное количество слов, а малое порой зацепляется за целую сеть рассуждений, идей, выводов, окутывается подобием золотой паутины, сотканной во много слоев, обретающей плотность парчи или даже цельного чеканного металла, и становится самоценным и значительным, вызывающим невыразимую гамму чувств и образов. Очень многое на этом свете зависит порой от таких приземленных пустяков как настроение или наличие или отсутствие времени. Тогда нечто значительное, чтобы не упустить его, остается набросанным наспех, будто бы до тех пор, пока не будет времени всерьез им заняться. А времени «заняться чем-то всерьез» как правило не бывает вовсе, всегда что-нибудь отвлекает. Зато пустяки, которые, казалось бы, не отвлекают нас ни от чего и которым не мешает отсутствие всякой серьезности, расцветают пышным цветом, легким, живым и веселым.
Не уверен, что сумел или когда-нибудь сумею хоть как-то изобразить то, что происходило в те дни. Пусть это и происходило вместе с тем для кого-то из нас будто бы не всерьез. Я уже говорю «будто бы», не пытаясь представить все так, как будто это мало нас интересовало. Совсем не так мало, как нам казалось, и возможно, так было с самого начала этой истории. И кто знает, может быть вот это и было настоящим, а все, что было или будет потом, в том мире, который мы зовем своим — это только игра теней, суматошная и необязательная, случайная и лишенная цели.
Ночная схватка кончилась вскоре после того, как пал Беовульф. Я убил, наверное, еще шестерых или восьмерых после него, слишком быстро, чтобы отметить кого-то особо, но бой был уже на излете, как и сама ночь. Когда мы отбросили уцелевших саксов обратно за вал, и отправили им вослед тела их павших товарищей, небо начинало уже болезненно бледнеть. Немногие из нападавших были захвачены. Им было поручено унести к своим для достойного погребения Беовульфа — он заслуживал уважения и соратников и врагов. Нападавшие саксы были сущими самоубийцами. Их вылазка могла принести какой-то успех в виде сколько-нибудь заметного для нас ущерба только при условии полной неожиданности и замешательства и паники со стороны бриттов. Но если вспомнить, как словно вставала земля по брошенному мной слову: «Британия!», то у саксов не было шансов ни на малейший успех, ни на какой бы то ни было заметный урон для «спящего» лагеря.
Бальдульф нам так до конца и не встретился, ни среди живых, ни среди павших. Видимо, сам он и не подумал перейти через вал. Любопытно, — подумалось мне тогда, — вернулся ли он в лагерь Кольгрима или последний так и останется в неведении насчет его судьбы? Более вероятным мне казалось второе.
Утро ознаменовалось новыми кострами. Влажным, смешивающимся с туманом дымом. Саксы сжигали своих мертвецов. В отдалении, они складывали еще один большой костер, который пока не был зажжен. Как мы заподозрили с самого начала, и как выяснилось впоследствии, предназначался он Беовульфу. А зажечь его Кольгрим собирался только после победы, сложив в подножии тела кого-нибудь из особо знатных врагов, чтобы устроить на том свете своеобразный триумф герою. Что ни говори, похвальное намерение.
