– В ближайшее время жена исправника точно потребует от меня создать отделение Русского географического общества. Ну что, будем создавать? – он вопросительно глянул на Луизу с Ксенией, и они негромко засмеялись, вспомнив неуемную в своих общественных порывах Нину Дмитриевну.
Весь вечер пребывал Захар Евграфович в самом отличном расположении духа. Все ему казалось прекрасным: по-особому добрый семейный ужин, искрящийся взгляд Луизы, милый, тихий голос Ксении, фиолетовые сумерки за окном и письмо от Русского географического общества, полученное сегодня. Даже постоянные мысли о том, как сейчас идут дела в Успенке и удалось ли Егорке с Данилой хоть что-то узнать нового, сами по себе испарились в этот вечер. Он продолжал шутить, веселил Луизу и Ксению, а после ужина вдруг предложил:
– А давайте этим иностранцам, когда приедут, закатим вечер! По высшему разряду! Пусть знают, что мы в Белоярске не лаптем щи хлебаем!
Загоревшись этой придумкой, пришедшей ему в голову совершенно неожиданно, Захар Евграфович, не любивший откладывать в долгий ящик никаких дел, покинул стол, предупредив Луизу и Ксению, чтобы они его дождались, и отправился на кухню к Коле-милому.
Тот сидел за своим маленьким столиком, раскладывал растрепанные карты и ругал неповоротливых Анисью и Апросинью, досадуя, что лишился такой доброй помощницы, какой была Анна. От раздражения карты у него путались, ложились не так, как надо, и Коля-милый начинал ощущать, что из глубины его нутра поднимается, словно теплый, согревающий клубок, неодолимое желание глотнуть водочки – первый и самый верный признак долгого в своей безоглядности запоя.
Увидев в дверях хозяина, Коля-милый сгреб в кучу карты, сунул их в ящичек и вдруг, совсем некстати, вспомнил последнюю угрозу Захара Евграфовича посадить его в клетку к медведям, и теплый клубок сам собой рассосался, как и желание выпить водочки.
– Слушай меня, Николай Васильевич, обед нужен. По самому высшему разряду! Американцев будем встречать и англичан еще. Сможешь удивить?
Коля-милый поднялся из-за своего столика, расправил плечи, словно стоял на плацу перед командиром, и по-солдатски коротко спросил:
– Когда обед нужно приготовить?
– Да погоди, – усмехнулся Захар Евграфович, – не так скоро. Еще не знаю, когда они прибудут. Поэтому и ты не торопись, подумай хорошенько и так сделай, чтобы они пальцы свои обжевали.
– Обжуют, Захар Евграфович, как миленькие. Не извольте беспокоиться. А меню я придумаю и отдельно предоставлю для просмотра.
На том и порешили.
Довольный, Захар Евграфович вернулся к Луизе с Ксенией и рассказал им, что Коля-милый должен сочинить по-особому знатный обед.
– Захарушка, – тихо укорила Ксения, – ты как ребенок… Придумал, спохватился, побежал… А зачем тебе этот обед нужен? Пыль в глаза пускать?
– Да хотя бы и так, Ксюша! Почему и пыль не пустить, если она имеется. Все, решено! Обед будет! А вы, дамы, должны быть в новых нарядах! Кто в доме хозяин?! – И он шутливо пристукнул кулаком по столу.
– Ты, ты, Захарушка, ты у нас хозяин, – улыбнулась Ксения и поднялась из-за стола. – Спокойной ночи.
В спальне, снимая платье, Луиза спросила:
– Мсье Луканьин… Военный Коллис… Ученый? Зачем?
– Да Бог их знает, – ответил Захар Евграфович, – сказано в письме, что начальником над ними лейтенант Коллис. А зачем? Им, Луизонька, как Агапов говорит, виднее, они люди умные и ученые!
И он нетерпеливыми руками принялся помогать ей снимать платье.
Луиза так прочно вошла в последнее время в жизнь Захара Евграфовича, что он иногда, задумываясь, даже удивлялся самому себе: не было раньше такого человека, который имел бы над ним полную власть. И выражалась эта власть только в напевном голосе, в плавных движениях, в искрящихся темных глазах и в нежных ласках. Луиза ничего от него не требовала: ни денег, ни нарядов, даже не задавала вопросов о будущем, – словом, не досаждала и малой малостью, но сам Захар Евграфович знал: если она попросит, он для нее готов на все.
И с этой мыслью в тот поздний вечер он уснул, уткнувшись лицом в теплое плечо Луизы, совершенно счастливым.
А на следующий день, после обеда, из Успенки подоспело известие, что Данила бесследно пропал.
– Такие, варнаки, ловкие, прямо спасу нет! Чих-пых, мы и сообразить ничего не успели. Руки связаны, рот заткнули, а на голове мешок, мы и не видели ничего; слышали только, что Данила нас позвал, и больше его не слышали – не мякнул даже. Кони всхрапнули и поскакали. Ну а мы в мешках сидели, пока мужики не подъехали и не развязали…
– Спать надо было меньше, сволочи! – ярился Егорка и едва не наскакивал на сторожей с кулаками.
– Ты нас не сволочи, – угрюмо оправдывались сторожа, – ферт отыскался! Вот сам бы тут посидел под таким страхом, поглядели бы на тебя… Ишь, какой храбрый, после драки…
Егорка плюнул и отступился, понимая, что, сколько ни кричи сейчас, хоть закричись, хоть в кровь расхлестни рожи недотепистым сторожам, все равно толку не будет и делу не поможешь. А дело складывалось худо. На подстылом снегу, еще с прошлого дня истоптанном многими конскими копытами, свежих утренних следов отыскать не удалось. Нашел, правда, Егорка несколько вмятин от подков, определил, что направлены они в сторону дороги, которая ведет в Емельяновку и дальше, в тайгу, но тут же эти вмятины и потерялись. Пока сновал туда-сюда, пока сторожей тормошил, добиваясь от них внятного ответа, солнышко поднялось, стало припекать, и снег, оседая, заслезился – какие уж там следы!
Будто на воздусях улетел Данила, оставив после себя ровным счетом пустое место. Так же бесследно исчез и его конь.
Егорка вернулся в деревню, нанял гонца и отправил его с черной вестью в Белоярск, к Луканину. А сам сел на крылечке у Митрофановны и, понурив голову, крепко задумался. Было о чем задуматься бедолаге: хозяйский наказ не выполнен, Данила пропал, и плакали теперь его паспорт с обещанными деньгами, плакала вся его новая жизнь, которая так радужно началась и так плачевно, похоже, скоро закончится. И вспомнилась ему, почему-то именно сейчас, «утка» – давняя каторжная забава, которую он испытал не единожды на собственной шкуре. Простая забава, немудреная, но очень уж жестокая: назначают кого-нибудь из новоприбывших «уткой», связывают ему руки за спиной, между ладоней засовывают свечу, поджигают ее и заставляют ползти на животе по грязному, заплеванному и загаженному на вершок полу, да не просто ползти, а таким манером, чтобы свеча не погасла. И, пока ползет, сердяга, елозя животом и лицом по нечистотам, довольные и веселые зрители назначают ему – кто награду, а кто наказание. Если дополз до означенного места и не погасла свеча – получишь что-нибудь из жратвы, а если потух слабенький огонек – быть битому по заднему месту оловянными ложками. Вспомнил Егорка, и ягодицы зачесались. Вскочил с крылечка, пробежался по ограде, из одного угла в другой, и снова плюхнулся на ступеньку. Понимал: делать что-то надо, не теряя времени. А что делать – не знал. И совета спросить не у кого.
